Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья

– Встречают кого-то, – сказал остроносый; кондуктор, идя вслед за ним, поправил:

– Никого не встречают, арестованных сажать будем...

Женщина, успокоенно вздохнув, улыбнулась:

– Штыки-то, как гребень! Вычесывают солдатики бунтарскую вошку, вычесывают, слава тебе господи! Перекрестилась и предложила мужу:

– Пойдем, тут буфет есть!

Безмолвная женщина с котятами, тяжело вздохнув, встала и тоже ушла.

– Уж-жасные люди, – прошипел заика: ему, видимо, тоже хотелось говорить, он беспокойно возился на диване и, свернув журналы трубкой, размахивал ею перед собой, – губы его были надуты, голубые глазки блестели обиженно.

– От таких хочется в монастырь уйти, – пожаловался он.

Самгин кивнул головой, сочувствуя тяжести усилий, с которыми произносил слова заика, а тот, распустив розовые губы, с улыбкой добавил:

– Или, как барсук, жить в норе одиноко... Из-за спинки дивана поднялось усатое, небритое лицо и сказало сквозь усы:

– С барсуком в норе часто лиса живет. Сказало укоризненно и – скрылось, а заика пугливо съежился.

Поезд стоял утомительно долго; с вокзала пришли рябой и жена его, – у нее срезали часы; она раздраженно фыркала, выковыривая пальцем скупые слезы из покрасневших глаз.

– Часики были старенькие, цена им не велика, да – бабушка это подарила мне, когда я еще невестой была.

Затем оказалось, что в другом конце вагона пропал чемодан и кларнет в футляре; тогда за спиною Самгина, торжествуя, загудел бас:

– Поверьте слову: говорун этот – обыкновенный вор, и тут у него были помощники; он зубы нам заговаривал, а те – работали.

– Приемчик известный, – весело согласился рябой и этим привел басовитого человека в ярость.

– Сами судите: почему человек этот, ни с того ни с сего, выворачивался наизнанку?

– Да ведь вы, батюшка, тоже говорили!

– Я – лицо духовное!

В отделение, где сидел Самгин, тяжело втиснулся большой человек с тяжелым, черным чемоданом в одной руке, связкой книг в другой и двумя связками на груди, в ремнях, перекинутых за шею. Покрякивая, он взвалил чемодан на сетку, положил туда же и две связки, а третья рассыпалась, и две книги в переплетах упали на колени маленького заики.

– О-осторожней! – крикнул он, стряхнув книги на пол, прижимаясь в угол.

Новый пассажир, высоко подняв седые кустистые брови, посмотрел несколько секунд на заику и спросил странно звонким голосом, подчеркивая о:

– Почему же на пол бросаете? Ну-ко, поднимите!

– Я в-вам не слуга...

– Это – неверно: человек человеку всегда слуга, так или иначе. Поднимите-ко!

Заика еще плотней вжался в угол, но владелец книг положил руку на плечо его, сказав третий раз, очень спокойно:

– Поднимите.

В соседних отделениях все встали, молча глядя через спинки диванов, ожидая скандала.

– Повинуюсь насилию, – сказал заика, побледнев, мигая, наклонился и, подняв книги, бросил их на диван.

– То-то, – удовлетворенно сказал седобровый, усаживаясь рядом с ним. – Разве можно книги ногами попирать? Тем более, что это – «Система логики» Милля, издание Вольфа, шестьдесят пятого года. Не читали, поди-ко, а – попираете!

У него было круглое лицо в седой, коротко подстриженной щетине, на верхней губе щетина – длиннее, чем на подбородке и щеках, губы толстые и такие же толстые уши, оттопыренные теплым картузом. Под густыми бровями – мутновато-серые глаза. Он внимательно заглянул в лицо Самгина, осмотрел рябого, его жену, вынул из кармана толстого пальто сверток бумаги, развернул, ощупал, нахмурясь, пальцами бутерброд и сказал:

– Дурак! Я просил – с ветчиной, а он с колбасой дал!

Толстыми пальцами смял хлеб вместе с бумагой и бросил комок в сетку.

Люди всё еще молчали, разглядывая его. Первый устал ждать рябой.

– Торгуете книгами?

– Покупаю.

– Для чтения?

– Крышу крыть.

Рябой, покраснев, усмехнулся.

– Однако и книгами торгуют!

– Разве?

– До чего огрубел народ, – вздохнув, сказала женщина. – Раньше-то как любезно говорили...

Не глядя на нее, книжник достал из-за пазухи деревянную коробку и стал свертывать папироску. Скучающие люди рассматривали его всё более недоброжелательно, а рябой задорно сказал:

– Махорку здесь курить нельзя!

– Кто запретил? – осведомился книжник. – Нежных Табаков не курю, а дым – есть дым! Махорочный – здоровее, никотину меньше в нем... Так-то.

– Вы однако не доктор, – приставал рябой. Жена дала ему конфету, сказав:

– Брось, не спорь! На, соси скорей!