Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья

– довольно стройно дополнил хор и пропел:

– А – для чего? – спросил баритон, – хор ответил:

– Славно поют, – сказала Дуняша, замедляя шаг.

– запел баритон, – хор подхватил:

– А – д-для чего? – снова спросил баритон, – хор ответил:

– Ой, как интересны – тихонько вскричала Дуняша, замедляя шаг, а баритон снова запевал:

– продолжал хор:

Дуняша смеялась. Люди тесно шли по панели, впереди шагал высокий студент в бараньей шапке, рядом с ним приплясывал, прыгал мячиком толстенький маленький человечек; когда он поравнялся с Дуняшей и Климом, он запел козлиным голосом, дергая пальцами свой кадык:

Несколько мужских и женских голосов сразу начали кричать:

– Уймите его!

– Мишка, не скандаль!

– Что за безобразие!

А толстенькая девица в шапочке на курчавых волосах радостно и даже как будто с испугом объявила:

– Господа, это – Стрешнева, честное слово! Высокий студент, сняв шапку, извинялся:

– Это – хороший малый, вы его простите... Хороший малый лежал вверх носом у ног Дуняши, колотил себя руками в грудь и бормотал:

– Так сражен Михаиле Крылов собственным негодяйством.

Барышни предлагали Дуняше проводить ее, – она, ласково посмеиваясь, отказывалась; девушка, с длинной и толстой косой, крикнула:

– Граждане! Предлагаю поумнеть! Дуняша, выскользнув из кольца молодежи, увлекая за собою Клима, оглядываясь, радостно говорила:

– Какие милые, а? Как остроумно сказала черноглазая: – ты слышал? «Предлагаю поумнеть!»?

– Своевременное предложение, – ворчливо откликнулся Самгин.

Высокий студент снова запел:

– дружно подхватил хор.

Песня эта напомнила Самгину пение молодежью на похоронный мотив стихов: «Долой бесправие! Да здравствует свобода!»

– Я так рада, что меня любит молодежь, – за простенькие мои песенки. Знаешь, жизнь моя была...

– Играют в революцию и сами же высмеивают ее, – пробормотал Самгин.

– Тогда мае жилось очень тяжело, но проще, чем теперь, и грусть и радость были проще.

– Не говори, простудишь горло, – посоветовал Самгин Дуняше, прислушиваясь к песне.

– запел баритон, но хлопнула дверь гостиницы и обрубила песню.

Дуняша предложила пройти в ресторан, поужинать; он согласился, но, чувствуя себя отравленным лепешками Марины, ел мало и вызвал этим тревожный вопрос женщины:

– Тебе – нездоровится?

После ужина она пришла к нему – и через час горячо шептала:

– Я люблю тебя за то, что ты все знаешь, но молчишь. Самгин вспомнил, что она не первая говорит эти слова, Варвара тоже говорила нечто в этом роде. Он лежал в постели, а Дуняша, полураздетая, склонилась над ним, гладя лоб и щеки его легкой, теплой ладонью. В квадрате верхнего стекла окна светилось стертое лицо луны, – желтая кисточка огня свечи на столе как будто замерзла.

– Как много и безжалостно говорят все образованные, – говорила Дуняша. – Бога – нет, царя – не надо, люди – враги друг другу, всё – не так! Но – что же есть, и что – так?

Самгин, утомленный, посмеивался – женщина забавляла его своей болтовней, хотя и мешала ему отдохнуть.

– Что же настоящее? – спрашивала она.

– Для женщины – дети, – сказал он лениво и только для того, чтоб сказать что-нибудь.

– Дети? – испуганно повторила Дуняша. – Вот уж не могу вообразить, что у меня – дети! Ужасно неловко было бы мне с ними. Я очень хорошо помню, какая была маленькой. Стыдно было бы мне... про себя даже совсем нельзя рассказать детям, а они ведь спросят!

«И эта философствует», – равнодушно отметил Самгин.

А она продолжала, переменив позу так, что лунный свет упал ей на голову, на лицо, зажег в ее неуловимых глазах золотые искры и сделал их похожими на глаза Марины: