Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья

«А, господь с тобой», – крикнула Анфимьевна и отрубила курице голову.

– Где стреляют? – спросил Самгин.

– На Пресне.

Ответила Настя крикливо, лицо у нее было опухшее, глаза красные.

– Там людей убивают, а они – улицу метут... Как перед праздником, все одно, – сказала она, уходя и громко топая каблуками,

Самгин езде в спальне слышал какой-то скрежет, – теперь, взглянув в окно, он увидал, что фельдшер Винокуров, повязав уши синим шарфом, чистит железным скребком панель, а мальчик в фуражке гимназиста сметает снег метлою в кучки; влево от них, ближе к баррикаде, работает еще кто-то. Работали так, как будто им не слышно охающих выстрелов. Но вот выстрелы прекратились, а скрежет на улице стал слышнее, и сильнее заныли кости плеча.

«Неужели – всё?»

Часы в столовой показывали полдень. Бухнуло еще два раза, но не так мощно и где-то в другом месте.

«Винокуров и вообще эти... свиньи, конечно, укажут на соседей, которые... у которых грелись рабочие».

Точно резиновый мяч, брошенный в ручей, в памяти плыл, вращаясь, клубок спутанных мыслей и слов.

«Пули щелкают, как ложкой по лбу», – говорил Лаврушка. «Не в этот, так в другой раз», – обещал Яков, а Любаша утверждала: «Мы победим».

У ворот своего дома стоял бывший чиновник казенной палаты Ивков, тайный ростовщик и сутяга, – стоял и смотрел в небо, как бы нюхая воздух. Ворон и галок в небе сегодня значительно больше. Ивков, указывая пальцем на баррикаду, кричит что-то и смеется, – кричит он штабс-капитану Затёсову, который наблюдает, как дворник его, сутулый старичок, прилаживает к забору оторванную доску.

«Уверены, что все уже кончено».

Пушки молчали, но тишина казалась подозрительной, вызывала такое дергающее ощущение, точно назревал нарыв. И было непривычно, что в кухне тихо.

Самгин почти обрадовался, когда под вечер пришла румяная, оживленная Варвара. Она умеренно и не обидно улыбнулась, посмотрев на его лицо, и, торопливо расспрашивая, перекрестилась.

– О боже мой... Вот ужас! Ты посылал спросить, как чувствует себя Сомова?

– Некого посылать.

– Попросил бы фельдшера. Ну, все равно. Я сама. Ах, милый Клим... какие дни!

Вела она себя так, как будто между ними не было ссоры, и даже приласкалась к нему, нежно и порывисто, но тотчас вскочила и, быстро расхаживая по комнате, заглядывая во все углы, брезгливо морщась, забормотала:

– Боже, какой беспорядок, пыль, грязь! Впрочем, у Ряхиных – тоже...

Покраснев, щупая пальцами пуговицы кофты и некрасиво широко раскрыв зеленые глаза, она подошла к Самгину.

– У них – чорт знает что! Все, вдруг – до того распоясались, одичали – ужас! Тебе известно, что я не сентиментальна, и эта... эта...

Передохнув, понизив голос, договорила:

– Революция мне чужда, но они – слишком! Ведь еще неизвестно, на чьей стороне сила, а они уже кричат: бить, расстреливать, в каторгу! Такие, знаешь... мстители! А этот Стратонов – нахал, грубиян, совершенно невозможная фигура! Бык...

Она вспотела от возбуждения, бросилась на диван и, обмахивая лицо платком, закрыла глаза. Пошловатость ее слов Самгин понимал, в искренность ее возмущения не верил, но слушал внимательно.

– А этот Прейс – помнишь, маленький еврей?

– Да, да, – сказал Клим.

– Ах, эти евреи! – грозя пальцем, воскликнула она. – Вот кому я не верю! Мстительный народ; совершенно не могут забыть о погромах! Между прочим, он все-таки замечательно страстно говорит, этот Прейс, отличный оратор! «Мы, говорит, должны быть благодарны власти за то, что она штыками охраняет нас от ярости народной», – понимаешь? Потом, еще Тагильский, товарищ прокурора, кажется, циник и, должно быть, венерический больной, – страшно надушен, но все-таки пахнет йодоформом... «Нечто среднее между клоуном и палачом», – сказала про него сестра Ряхина, младшая, дурнушка такая...

Порывшись в кармане, она достала маленькую книжку.

– Вот, я даже записала два, три его парадокса, например: «Торжество социальной справедливости будет началом духовной смерти людей». Как тебе нравится? Или:

«Начало и конец жизни – в личности, а так как личность неповторима, история – не повторяется». Тебе скучно? – вдруг спросила она.

– Нет, напротив, – ответил Клим.

Но она уже снова забегала по комнате:

– Ужасающе запущено все! Бедная Анфимьевна! Все-таки умерла. Хотя это – лучше для нее. Она такая дряхлая стала. И упрямая. Было бы тяжело держать ее дома, а отправлять в больницу – неловко. Пойду взглянуть на нее.