Эжен Фромантен - Доминик

– Полно, Оливье, что за бредни, – сказал я, резко перебив его, – никто за тобой не шпионит. Никто не вступал в сговор с бедной Жюли, чтобы завладеть твоей волей, и, связав тебя по рукам и ногам, отдать во власть твоей кузине. Ты ведь метишь в меня, не правда ли? Так вот, я желал лишь одного: чтобы настал день, когда вы с Жюли поняли бы друг друга; в этом я видел верное счастье для нее, а для тебя – возможности, которых не вижу нигде более.

– Верное счастье для Жюли, единственная возможность для меня – чего уж лучше! Будь все это осуществимо, ты был бы прав, а я – спасен. Так вот! Повторяю еще раз: ты собственноручно творишь несчастье Жюли, и ради того, чтобы избавить ее от разочарования, готов сделать из меня подлого преступника, а ее довести до могилы. Я не люблю ее, тебе понятно? Ты знаешь, что значит любить или не любить, тебе небезызвестно, что оба эти чувства при всей своей противоположности обладают одинаковой силой и одинаково неподвластны воле. Попробуй забыть Мадлен, я попробую полюбить Жюли – поглядим, кто из нас скорее достигнет цели. Загляни мне в сердце, полюбопытствуй, выверни его наизнанку, вскрой мне вены, и если ты обнаружишь хоть слабое биение, отдаленно напоминающее склонность, хоть самый крохотный зачаток, о котором можно было бы сказать; когда-нибудь это станет любовью! – веди меня прямо к своей Жюли, и я женюсь на ней; в противном же случае не заговаривай со мной больше об этой девчонке, которую я не выношу и…

Он остановился, не потому, что аргументы его были на исходе – он черпал их наудачу из неиссякаемого запаса, – но как будто вдруг увидел себя со стороны и тотчас опомнился. Больше всего на свете Оливье боялся показаться смешным, а потому одинаково старательно избегал в беседе и недоговоренности, и излишней откровенности, обладая строгим чувством меры. Прислушавшись к своим речам, он почувствовал, что за последние четверть часа наговорил лишку.

– Честное слово, – воскликнул он, – по твоей милости я веду себя как дурак и совсем потерял голову. Ты созерцаешь меня с хладнокровием театрального наперсника, и у меня такое чувство, словно я разыгрываю трагический фарс себе на потеху.

Он опустился в кресло, принял небрежную позу человека, собирающегося не ораторствовать, а поболтать на незначительные темы; тон его изменился так же резко и так же мгновенно, как незадолго перед тем манера держаться, и он продолжал, слегка прищурившись и с улыбкой на устах.

– Быть может, когда-нибудь я женюсь. Не думаю, что так случится, но, чтобы не судить опрометчиво, могу сказать, что в будущем можно допустить все, что угодно; совершались превращения и более диковинные. Я гонюсь за чем-то, чего не могу найти. Если бы это самое «что-то» вдруг предстало передо мною в образе, который был бы мне приятен, и под именем, которое бы не резало слуха в сочетании с моим, при том что состояние мне вполне безразлично, я, может статься, сделал бы глупость, так как глупостью это было бы при всех обстоятельствах, но эту глупость я по крайней мере сделал бы по собственному выбору, по собственному вкусу и по прихоти только собственной фантазии. А покуда я намерен жить как мне нравится. В этом все дело: найти то, что подходит твоему складу характера, а не копировать чье-то счастье. Если бы мы предложили друг другу поменяться ролями, ты ни за что не согласился бы на мою, а твоя была бы мне в тягость еще того более. Что бы ты ни говорил, ты обожаешь ситуации книжные, запутанные, щекотливые; в характере у тебя ровно столько силы, чтобы пройти по краю пропасти и не разбиться, и столько слабости, чтобы деликатно смаковать острые моменты. Ты ведь даешь себе возможность изведать все противоположные чувства, начиная с опасения поступить непорядочно и кончая гордым удовольствием от ощущения, что ты чуть не герой. Жизнь твоя предопределена, могу ее предсказать: ты дойдешь до конца, заведя приключение так далеко, как только возможно человеку, не способному на низость; ты будешь наслаждаться упоительным сознанием того, что удержался на самой грани греха и не согрешил. Сказать тебе все? Настанет день, когда Мадлен упадет тебе в объятия, прося пощады; ты испытаешь ни с чем не сравнимую радость при виде того, как бедная праведница клонится к твоим ногам, теряя сознание просто от усталости; ты пощадишь ее, могу поручиться, и с разбитым сердцем удалишься от света, чтобы годы и годы оплакивать потерю.

– Оливье, – сказал я. – Оливье, замолчи хотя бы из уважения к Мадлен, если не из сострадания ко мне.