Максим Горький: Дело с застёжками

Верно я говорю? Выходит – это нам по делам нашим. Значит, должны мы терпеть нашу судьбу… а? Верно?

– Дурак! – равнодушно отвечал Сёмка на тревожные и пытливые вопросы товарища.

А тот виновато ёжился, робко улыбался и молчал, моргая слипавшимися от опьянения глазами.

Однажды нам «пофартило».

Мы, ожидая спроса на наши руки, толкались по базару и наткнулись на маленькую, сухую старушку с лицом сморщенным и строгим. Голова у неё тряслась и на совином носе попрыгивали большие очки в тяжёлой серебряной оправе; она их постоянно поправляла, сверкая маленькими, сухо блестевшими глазками.

– Вы что – свободны? Работы ищете? – спросила она нас, когда мы все трое с вожделением уставились на неё.

– Хорошо, – сказала она, получив от Сёмки почтительный и утвердительный ответ.

– Вот мне надо разломать старую баню и вычистить колодец… Сколько бы вы взяли за это?

– Надо посмотреть, барыня, какая такая будет у них, у баньки вашей, величина, – вежливо и резонно сказал Сёмка. – И опять же колодец… Разные они бывают. Иногда очень глубокие…

Нас пригласили посмотреть, и через час мы, уже вооружённые топорами и дреколием, лихо раскачивали стропила бани, взявшись разрушить её и вычистить колодец за пять рублей. Баня помещалась в углу старого запущенного сада. Невдалеке от неё в кустах вишни стояла беседка, и с потолка бани мы видели, что старушка сидит в беседке на скамье и, держа на коленях большую развёрнутую книгу, внимательно читает её… Иногда она бросала в нашу сторону внимательный и острый взгляд, книга на её коленях шевелилась, и на солнце блестели её массивные, очевидно, серебряные застёжки…

Нет работы спорее, чем работа разрушения…

Мы усердно возились в клубах сухой и едкой пыли, поминутно чихая, кашляя, сморкаясь и протирая глаза; баня трещала и рассыпалась, старая, как её хозяйка…

– Ну-ка, наляжь, братцы, дружно-о! – командовал Сёмка, и венец за венцом, кряхтя, падал на землю.

– Какая бы это у неё книга? Толстенная такая, – задумчиво спросил Мишка, опираясь на стяг и отирая ладонью пот с лица. Мгновенно превратившись в мулата, он поплевал на руки, размахнулся стягом, желая всадить его в щель между бревнами, всадил и добавил так же задумчиво: – Ежели евангилье – больно толсто будто…

– А тебе что? – полюбопытствовал Сёмка.

– Мне-то? Ничего… Люблю я послушать книгу… священную ежели… У нас в деревне был солдат Африкан, так тот, бывало, как начнет псалтырь честь… ровно барабан бьёт… Ловко читал!

– Ну, так что ж? – снова спросил Сёмка, свёртывая папироску.

– Ничего… Хорошо больно… Хоть оно непонятно… а всё-таки слово этакое… на улице ты его не услышишь… Непонятно оно, а чувствуешь, что это слово для души.

– Непонятно – ты говоришь… а всё-таки видно, что глуп ты, как пень лесной…

– передразнил Сёмка товарища.

– Известно… ты всегда ругаешься!.. – вздохнул тот.

– А с дураками как говорить? Разве они могут что понимать? Валяй-ка вот эту гнилушину… о-о!

Баня рассыпалась, окружаясь обломками и утопая в тучах пыли, от которой листья ближайших деревьев уже посерели. Июльское солнце не щадило наших спин и плеч, распаривая их…

– А книга-то в серебре, – снова заговорил Мишка.

Сёмка поднял голову и пристально посмотрел в сторону беседки.

– Похоже, – кратко изрек он.

– Значит, евангилье…

– Ну, и евангилье… Так что?

– Ничего…

– Этого добра у меня полны карманы. А ты бы, коли священное писание любишь, пошёл бы да и сказал ей: почитайте, мол, мне, бабушка. Нам, мол, этого взять неоткуда…

В церкви мы, по неприличности и грязноте нашей, не ходим… а душа, мол, у нас тоже… как следует… на своём месте… Подь-ка, ступай!

– А и впрямь… пойду?

– И пойди…

Мишка бросил стяг, одёрнул рубаху, размазал её рукавом пыль по роже и спрыгнул с бани вниз.

– Турнёт она тебя, лешмана… – проворчал Сёмка, скептически улыбаясь, но с крайним любопытством провожая фигуру товарища, пробиравшегося среди лопухов к беседке. Он, высокий, согнувшийся, с обнажёнными грязными руками, грузно раскачиваясь на ходу и задевая за кусты, тяжело двигался вперёд и улыбался смущённо и кротко.

Старушка подняла голову навстречу подходившему босяку и спокойно мерила его глазами.

На стёклах её очков и на их серебряной оправе играли лучи солнца.

Она не «турнула» его, вопреки предположению Сёмки. Нам не слышно было за шумом листвы, о чём говорил Мишка с хозяйкой; но вот мы видим, что он грузно опускается на землю к ногам старухи и так, что его нос почти касается раскрытой книги. Его лицо степенно и спокойно; он – мы видим – дует в свою бороду, стараясь согнать с неё пыль, возится и наконец усаживается в неуклюжей позе, вытянув шею вперёд и выжидающе рассматривая сухие маленькие руки старушки, методично перевёртывающие листы книги…