Надежда Тэффи - НОСТАЛЬГИЯ

ваше имя. Так. Проставьте число и год.

Пишу дрожащей рукой. Забыла число. Потом за­была год. Чей-то испуганный шепот сзади подска­зал.

— Та-ак! — мрачно сказал «сам». Сдвинул брови.

Прочитал. И вдруг грозный рот его медленно по­

ехал вбок в интимной улыбке: —Это мне… захоте­

лось для автографа!

— Очень лестно!

Пропуск дан.

Гуськин развивает деятельность все сильнее. При­волок комиссара. Комиссар страшный. Не человек, а нос в сапогах. Есть животные головоногие. Он был косоногий. Огромный нос, к которому прикре­плены две ноги. В одной ноге, очевидно, помеща­лось сердце, в другой совершалось пищеварение. На ногах сапоги желтые, шнурованные, выше колен. И видно, что комиссар волнуется этими сапогами и гордится. Вот она, ахиллесова пята. Она в этих сапогах, и змей стал готовить свое жало.

— Мне говорили, что вы любите искусство…—

начинаю я издалека и… вдруг сразу, наивно и жен­

ственно, словно не совладев с порывом, сама себя

перебила: — Ах, какие у вас чудные сапоги!

Нос покраснел и слегка разбухает.

— М-м… искусство… я люблю театры, хотя редко

приходилось…

— Поразительные сапоги! В них прямо что-то

рыцарское. Мне почему-то кажется, что вы вообще

необыкновенный человек!

— Нет, почему же…—слабо защищается комис­

сар.— Положим, я с детства любил красоту и ге­

роизм… служение народу…

«Героизм и служение» — слова в моем деле опасные. Из-за служения раздели «Летучую мышь». Надо скорее базироваться на красоте.

— Ах нет, нет, не отрицайте! Я чувствую в вас

глубоко художественную натуру. Вы любите искус-

ство, вы покровительствуете проникновению его в народные толщи. Да, в толщи, и в гущи, и в чащи. У вас замечательные сапоги… Такие сапоги носил Торквато Тассо… и то не наверное. Вы гениальны!

Последнее слово решило все. Два вечерних платья и флакон духов будут пропущены как орудия производства.

Вечером Гуськин повел комиссара в театр. Шла оперетка «Екатерина Великая», сочиненная двумя авторами — Лоло и мною…

Комиссар отмяк, расчувствовался и велел мне передать, что «искусство действительно имеет за со­бой» и что я могу провезти все, что мне нужно,— он будет «молчать, как рыба об лед».

Больше я комиссара не видала.

Последние московские дни прошли бестолково и сумбурно.

Из Петербурга приехала Каза-Роза, бывшая певи­ца «Старинного театра». В эти памятные дни в ней неожиданно проявилась странная способность: она знала, что у кого есть и кому что нужно.

Приходила, смотрела черными вдохновенными глазами куда-то в пространство и говорила:

— В Криво-Арбатском переулке, на углу, в суров-

ской лавке, осталось еще полтора аршина батиста.

Вам непременно нужно его купить.

— Да мне не нужно.

— Нет, нужно. Через месяц, когда вы вернетесь,

уж нигде ничего не останется.

В другой раз прибежала запыхавшаяся:

— Вам нужно сейчас же сшить бархатное платье!

_ ?

— Вы сами знаете, что это вам необходимо. На

углу в москательной хозяйка продает кусок зана­

вески. Только что содрала, совсем свежая, прямо

с гвоздями. Выйдет чудесное вечернее платье. Вам

необходимо. А такой случай уж никогда не предста­

вится.

Лицо серьезное, почти трагическое.

Ужасно не люблю слова «никогда». Если бы мне сказали, что у меня, например, никогда не будет бо­леть голова, я б и то, наверное, испугалась.

Покорилась Каза-Розе, купила роскошный лоскут с семью гвоздями.

Странные были эти последние дни.

272

По черным ночным домам, где прохожих душили и грабили, бегали мы слушать оперетку «Сильва» или в обшарпанных кафе, набитых публикой в рваных, пахнущих мокрой псиной пальто, слуша­ли, как молодые поэты читали сами себя и друг дру­га, подвывая голодными голосами. Эти молодые по­эты были тогда в моде и даже Брюсов не по­стыдился возглавить своей надменной персоной какой-то их «эротический вечер»!

Всем хотелось быть «на людях»…

Одним, дома, было жутко.

Все время надо было знать, что делается, узна­вать друг о друге.

Иногда кто-нибудь исчезал, и трудно было до­знаться, где он: в Киеве или там, откуда не вер­нется?

Жили, как в сказке о Змее Горыныче, которому каждый год надо было отдавать двенадцать девиц и двенадцать добрых молодцев. Казалось бы, как могли люди сказки этой жить на свете, когда знали, что сожрет Горыныч лучших детей их. А вот тогда, в Москве, думалось, что, наверное, и Горынычевы вассалы бегали по театрикам и покупали себе на платьишко. Везде может жить человек, и я сама ви­дела, как смертник, которого матросы тащили на лед расстреливать, перепрыгивал через лужи, чтобы не промочить ноги, и поднимал воротник, закрывая грудь от ветра. Эти несколько шагов своей жизни инстинктивно стремился он пройти с наибольшим комфортом.