Надежда Тэффи - НОСТАЛЬГИЯ

рили кое-кого. Мы, мол, выручим. Вот и выручили.

Одно только их смущало, что у моего товарища зо­

лотой зуб. Хотелось выдрать. Ну да в спешке, как

видно, позабыли.

Едем дольше.

На перелеске ограда — частокол. У ворот два не­мецких солдата. За воротами барак.

— Это что за гутен таг?

— Карантин! Новое дело! —мрачно объясняет

Гуськин.

Из калитки выходит немец поважнее, в шинели потемнее, и говорит, что мы должны просидеть две недели в карантине.

Гуськин на диком немецком языке объясняет, чтс мы самые знаменитые писатели всего мира и что мы «так здоровы, как не дай бог, чтобы господин начальник был болен». И зачем мы будем занимать в карантине место, которое нужно для других?

Но немец своей пользы не понял и захлопнул калитку.

— Гуськин! Неужели ехать назад?

— Эт> — отвечал Гуськин презрительно.—Зачем

назад, когда надо вперед. Ход есть, только надо по­

искать. Стойте, а я начинаю.

Он заложил руки за спину и стал ходить вдоль ограды. Ходил и внимательно смотрел часовым пря­мо в лицо. Раз прошел, два, три.

— Черт знает что! — удивлялся Аверченко.

Весь наш длинный поезд стоял и доверчиво и по­

корно ждал.

Четыре раза прошел Гуськин мимо часовых, на­конец выбрал одного, приостановился и спросил:

- Ну?

Часовой, конечно, молчал. Но вдруг глаза его по­ехали вбок. Один раз, другой, третий… Я посмотре­ла по другую сторону дороги: за кустами стоял еще один немец и невинно разглядывал веточку бузины. Гуськин медленно, не глядя на немца, стал кругами, как коршун, приближаться к нему. Потом оба скры­лись в лесу.

Пропадал Гуськин недолго. Вышел один и громко сказал:

— Делать нечего. Поворачиваем назад.

И мы покорно повернули. Покорно, но бодро — потому что верили в гуськинский гений.

Проехали по старой дороге с полверсты и свер­нули в лес. Там Гуськин спрыгнул с телеги и заша­гал, оглядываясь по сторонам.

В кустах мелькнула немецкая шинель. Гуськин свернул.

— Подождите, я сейчас! — крикнул он.

Переговоры длились недолго. Вылез он из кустов

уже с двумя немцами, которые дружески, словами и жестами, показывали ему, где повернуть в объ­езд.

Повернули, встретили еще немца. С ним полади­ли в две минуты. Встретили еще какого-то мужика — на всякий случай сунули и ему. Мужик деньги взял, но долго смотрел нам вслед и чесал правой рукой за левым ухом. Ясно было, что дали напрасно.

Вечером показались огоньки большого украин­ского местечка К. Обоз наш уже въезжал на моще­ную улицу, когда Гуськин в последний раз соскочил

и, подбежав к шарахнувшемуся от него прохожему, стал совать ему деньги. Прохожий удивился, испу­гался и денег не взял.

Тогда мы поняли, что зона действительно кончи­лась.

* * *

К.—большое местечко при железной дороге, с мощеными улицами, каменными домами и кое-где даже электрическим освещением.

Набито местечко было до отказу путниками вро­де нас. Оказывается, переехать через границу еще не значило свободно циркулировать по Украине. Здесь тоже надо было исхлопотать какие-то бумаги и пропуски… А на это нужно было время — вот и си­дели здесь путники вроде нас…

Долго колесил наш обоз по улицам, ища приста­нища. Понемногу то та, то другая телега сворачива­ла и исчезала. Под конец осталась только голова каравана — наши телеги, мокрые, грязные, безна­дежные.

Тащились медленно, Гуськин рядом шагал по па­нели, стучал в ворота и ставни, просил ночлега. Из окон высовывались бороды и руки, мотались, маха­лись, и все отрицательно.

Мы сидели молча, продрогшие, унылые, безот­ветные, и казалось, что Гуськин погрузил на три те­леги какой-то негодный товар и предлагает покупа­телям, а те только отмахиваются.

— Везет, как телят! — соглашается со мной Оле-нушка.—Что поделаешь! И мысли у нас самые те­лячьи: выпить бы чего-нибудь теплого да лечь спать.

Наконец у ворот новенького двухэтажного доми­ка Гуськин вступил в такой оживленный диалог с ка­ким-то старым евреем, что возницы наши останови­ли лошадей. Они, люди опытные, поняли сразу, что дело здесь может наладиться.

Диалог был сильно драматический. Голоса пада­ли до зловещего шепота, поднимались до исступлен­ного крика. Оба собеседника говорили одновремен­но. И вдруг в самый грозный момент, когда оба, потрясая поднятыми над головой руками, вопили, казалось, последнее проклятие, так что Оленушка, прижавшись ко мне, крикнула:

— Они сейчас вцепятся друг в друга!

Гуськин спокойно повернулся к нам и сказал извозчикам: