Федор Решетников - Между людьми

- Да для типографии этого мало.

- Мне-то что за дело! Я где возьму денег?

Приходит мальчик из типографии.

- Дайте тридцать копеек.

- Я тебе, любезный, сказал, что у меня денег нет. Проси самого Кускова.

Пришел рабочий.

- Что же деньги? - Ах, да отвяжись ты!

- Ты мне двенадцать рублей должен. Покуда я ждать-то буду!

- Пошел вон, свинья.

- Сам свинья - и с Кусковым…

Пришел лакей.

- Где дворник? - спросил он у конторщика.

- За свечами ушел. А что?

- Да какой-то подлец ворвался в залу. Я его гоню, а он сел на диван. Я, говорит, не выйду до тех пор, пока не получу денег… Это просто беда. В прошлый раз какой-то мазурик две книги хорошие украл.

Часа через два пришел в контору Кусков. Поздоровался с литератором.

- Извините, ради-бога, ей-богу, денег нет. Через неделю придите.

- Да я уж сколько хожу!

Кусков пожал плечами и ушел, не поговоривши со мной.

Обидно мне сделалось. Заплакал я за воротами, - и пошел; хорошо, что люди не заметили моих слез: снег шел.

Пришел я в отделение и сел на свое место,

Помощник и говорит мне:

- Ну, Кузьмин, Черемухин задаст тебе баню. Он тебя два раза спрашивал.

Через полчаса подходит ко мне Черемухин.

- Вам уж я говорил не в первый раз, чтобы не отлучались…

- Я за деньгами ходил… меня столоначальник отпустил.

- Извольте выходить в отставку.

В глазах у меня помутилось, как будто вся кровь прихлынула в голову, но я все-таки сдержался и отмалчивался от насмешек чиновников. Часу в шестом половина служащих разошлась по домам, а я остался для того, чтобы попросить Черемухина оставить меня в департаменте. Вдруг подходит к Черемухину вице-директор с палкой, Тот самый, которого я видел в первый день моего появления в департаменте.

- Нет ли у вас писца? Вот это переписать; нужно очень скоро.

- Кого же бы? У меня все хорошие-то вышли… Господин Кузьмин, перепишите!

Я обрадовался, думая, что Черемухин меня помилует.

- Скорее же! - крикнул на меня вице-директор. Я доставал медленно веленевую бумагу, медленно перо искал, вице-директор торопил. Перо попалось дрянное, так что два слова написались точно мазилкой. Увидав это, вице-директор закричал:

- Это что такое значит! А? Ах ты, господи. Перемени бумагу, скотина…

Опять он стал диктовать мне, а я писал; и он продиктовал какое-то слово, я написал, он, вместо него, продиктовал снова, - другое. Увидав, что я написал первое, он пришел в неописанную ярость.

- Это что!!! Это что!! Господин Черемухин? кого вы мне дали? он и писать не умеет… Он нарочно…

- Он… сочинитель.

- Сочинитель! Выгнать его вон! Вон!!

И вице-директор, выхвативши бумагу, убежал из нашего отделения.

- Извольте подавать прошение в отставку, - сказал мне начальник отделения.

Не помню, как я вышел из департамента; только помню, что я шел домой, как шальной. Дома хозяин спросил меня:

- Что с вами?

- Дайте водки.

- Да за вами два с полтиной долгу; да за квартиру шесть.

- Я заплачу.

Выпивши залпом стакан перцовки, я сказал ему, что меня выгнали.

- А деньги когда вы мне отдадите? Я уж вашу комнату отдал.

- Будто?!

- Да… Вы мне оставьте залог какой-нибудь.

Я выпил еще стакан перцовки и сказал:

- Возьмите мою шинель. Она мне стоит пятнадцать рублей.

- Помилуйте, она всего-то пять рублей стоит.

Я немного поел и скоро лег, но долго не мог заснуть. Положение мое было так скверно, что я решительно ничего не мог придумать…

Утром я пошел на толкучку продавать шинель. Дали семь рублей. Намерзся я сильно в летнем пальтишке и зашел в питейный. Там я встретил Соколова; он был пьяный.

- Что с тобой, Соколов?

- Ничего, - бурлил он. - Попотчуй водочкой, ты ведь литератор!

- Меня, брат, вчера выгнали из департамента.

- Врешь!!-И он с удивлением посмотрел на меня.

Ноги озябли, сам я дрожал от холода и с горя, голова трещала, и я выпил опять стакан водки, еще выпил, закусил, а потом уже не помню, что со мной было. Пробудился от боли в ноге, как будто кто-то ступил на нее. Кое-как я открыл глаза, веки у меня словно вспухли; взглянув кругом себя, я долго не мог понять, где я нахожусь… Передо мной стояло человек десять мужчин с пьяными лицами, в ободранных одеждах, связанные бечевкой спинами друг к другу. В другой кучке стоит городовой, в третьей - какая-то баба воет, и все это кричит, ругается и вырастает надо мной, как лес; движется, как в каком-нибудь омуте.

- Ну ка, ты, черт! вставай! - крикнул кто-то, и я почувствовал пинок в голову. Только теперь я очувствовался и понял, что я лежу на полу в съезжей. Я сел. Пальтишко мое изодрано, замарано, фуражки нет, нет бумажника, голова болит от ушиба, на лице кровь, руки в крови…