Александр Дюма - Дюма. Том 46. Сесиль. Амори. Фернанда

Баронесса же полностью расходилась во мнении на этот счет с маркизой: будучи женщиной умной и рассудительной, она видела вещи в их истинном свете. Король с королевой были пленниками в Тампле; они с матерью находились в изгнании; будущее представлялось ей неопределенным, скорее подернутым сумрачным туманом, нежели пронизанным золотистыми бликами, а значит, и Сесиль ей следовало готовить именно к такому неопределенному будущему. Сделать из нее женщину простую, непритязательную, довольствующуюся малым — вот какое воспитание казалось баронессе в данный момент самым подходящим; ну а если времена изменятся к лучшему, ничто не помешает Сесиль украсить блестящим образованием полученные ею от матери прекрасные основы.

К тому же, чтобы пригласить к дочери учителей танцев, рисования и языков, понадобилось бы состояние, какое у них было раньше, а не то, что от него осталось теперь. Маркиза, правда, предлагала пожертвовать часть своих бриллиантов на образование Сесили; но и на этот раз баронесса, смотревшая дальше матери, поблагодарив ее от всего сердца за любовь к внучке, любовь, заставлявшую маркизу жертвовать самым дорогим для нее на свете, попросила сохранить драгоценности на случай крайней необходимости, который, если дела во Франции пойдут по-прежнему, не заставит себя ждать.

Зато, лично занявшись образованием дочери, баронесса могла дать Сесиль первые понятия о всех видах искусства и знаний, необходимых девушке, а кроме того, неустанно окружая ее материнским вниманием, развить у нее прекрасные задатки, дарованные природой этому юному сердцу, устранив в то же время дурные начала, которые постороннее влияние могло внедрить в ее разум.

Маркиза, не любившая, впрочем, вступать в споры, быстро уступила, приняв доводы баронессы, и та с молчаливого согласия матери взяла на себя воспитание Сесиль.

Она тотчас принялась за дело. Великие и праведные души находят облегчение своей боли в исполнении долга. Боль баронессы была глубока, но долг, которому она следовала, был сладок.

Баронесса составила расписание: она не сомневалась, что, играя, ребенок может научиться первоосновам того, что потом нужно будет знать женщине. Она предлагала Сесиль работу под видом развлечения, и девочка шла на это тем более охотно, что любую работу давала ей мать, а мать она обожала.

Итак, утро посвящалось чтению, письму и рисованию, вторая половина дня — музыке и прогулкам.

Различные упражнения ума и тела разбивались тремя трапезами, после которых гостиная первого этажа на более или менее длительное время становилась местом общего сбора.

Само собой разумеется, маркиза вскоре перестала выходить к завтраку. Завтрак в десять часов утра жестоко нарушал ее привычки. В течение тридцати лет своей жизни маркиза вставала где-то около полудня и никогда никому, даже покойному мужу, не показывалась без пудры и наклеенных мушек. Подчинение же строгой дисциплине создавало для нее чересчур большое неудобство; она себя от этого избавила, и, как это было в особняке на улице Вернёй, ей приносили чашку шоколада в постель.

Что же касается баронессы, то заботы по дому и воспитание дочери поглощали ее всю, тогда как маркиза, не занимавшаяся ни образованием Сесиль, ни хозяйством, проводила время, закрывшись у себя в комнате, за чтением рассказов Мармонтеля и романов Кребийона-сына, а мадемуазель Аспасия — так звали французскую горничную, — которой после совершения обряда одевания госпожи нечего было больше делать, вышивала или беседовала с ней и, возведенная в ранг компаньонки, заполняла своим разговором перерывы, выпадавшие в промежутках между чтением различных книг.

Маркиза пыталась установить какие-то связи со своими сельскими соседями, но баронесса, предоставляя матери на этот счет полную свободу, заявила, что сама она собирается жить в уединении.

Так прошла зима. Внутренний распорядок маленького семейства, установленный баронессой, ни разу не нарушался. Лишь маркиза вносила порой некоторое смятение в течение размеренной жизни, однако почти тотчас сдержанная, но неколебимая решимость баронессы все возвращала на свои места.

Между тем из Франции приходили новости, одна страшнее другой для эмигрантов. И вот наступил день, оказавшийся ужаснее всех предыдущих, перед ним померкли и 10 августа, и 2 сентября, причем день этот наступил не только для Франции, но для всей Европы; то был день 21 января.

Несчастное, отрезанное от мира семейство постиг жестокий удар. Смерть короля предвещала смерть королевы. Кроме того, была уничтожена последняя связующая нить между революцией и королевской властью, а возможно даже, между Францией и монархией. Маркиза не хотела верить кровавой вести; другое дело баронесса: будущее всегда рисовалось ей в мрачном свете, ибо она видела его сквозь свой траур. Горе делает несчастье привычным; баронесса верила всему, и, тем не менее, то, чему она верила, оказывалось правдой.