Генри Джеймс: Зрелые годы

— Я не могу сказать того же, — отозвалась угловатая дама, — я чувствую слабость.

— Я ужасно голодна. На который час вы назначили обед? — осведомилась патронесса.

Молодой человек проигнорировал вопрос.

— Доктор Хью всегда делает заказы, — произнесла ее спутница.

— Я ничего не заказал на сегодня. Я назначил вам диету, — подал голос молодой человек.

— Тогда я отправлюсь домой и лягу спать. Qui dort dine! [2] Кто спит, обедает (фр.). — Примеч. перев.

— Могу ли я доверить вас мисс Вернхам? — спросил доктор Хью у старшей компаньонки.

— Разве я не могу довериться вам? — насмешливо парировала та.

— Видимо, не слишком! — дерзко объявила мисс Вернхам, опустив глаза долу. — Вы должны проводить нас хотя бы до дома, — продолжила она, когда крупная леди, объект их ухаживаний, продолжила подъем. Едва та покинула пределы слышимости, мисс Вернхам уже менее отчетливо (для Денкомба, во всяком случае) пробормотала молодому человеку: «Мне кажется, вы не осознаете, сколь многим обязаны графине!»

Доктор Хью отсутствующе поглядел на нее сквозь блестящие, оправленные золотом очки.

— Такое-то впечатление я произвожу на вас? Понятно, понятно!

— Она крайне добра к нам, — продолжила мисс Вернхам, из-за промашки собеседника вынужденная стоять вблизи от незнакомца, хотя обсуждаемые материи были сугубо частными. Умение Денкомба улавливать тончайшие оттенки было бы посрамлено, если бы он не связал этой сцены с выздоравливающей тихой старухой в широкой твидовой накидке. Мисс Вернхам, должно быть, тоже почувствовала эту связь и добавила: «Если вы хотите принимать здесь солнечные ванны, то сможете сюда вернуться, проводив нас домой».

После этих слов доктор Хью заколебался, и Денкомб, вопреки своему желанию притвориться глухим, рискнул украдкой взглянуть на врача. Его встретили странные, совершенно пустые глаза молодой леди; она напоминала ему какой-то персонаж — он не мог вспомнить, какой — из пьесы или романа, некую зловещую гувернантку или трагедийную старую деву. Она как будто разглядывала его, бросала ему вызов, говорила со злобой: «Что тебе до нас?». В ту же минуту сочный голос графини настиг их: «Идите, идите, мои ягнятки; вы должны следовать за вашей старой bergere [3] Пастушка (фр.). — Примеч. перев. ». Мисс Вернхам повернулась к ней и начала подъем, а доктор Хью, после очередной немой перепалки с Денкомбом и очевидного минутного замешательства, положил книгу на скамейку, то ли чтобы занять место, то ли в залог непременного возвращения, и без труда последовал за дамами, к крутой части откоса.

Удовольствие от наблюдения за жизнью и способы ее изучения одинаково невинны и бесконечны. Бедного Денкомба, бездельничающего на теплом воздухе, занимало ожидание, он верил, что скоро ему откроются глубины молодого утонченного разума доктора. Он вглядывался в книгу на краю скамьи, но не коснулся бы ее ни за что на свете. Он довольствовался построением теорий, не подвергая их проверке. Меланхолия его развеивалась; он, по собственной старой формуле, словно бы выглянул из окна. Графиня, старшая из возвращающихся дам, проходя мимо, нарисовала в воображении Денкомба картину: великанша, сопровождаемая караваном. Удручали одни только общие размышления, частные же наблюдения, вопреки мнению некоторых, были отрадой, лекарством. Доктор Хью — не кто иной, как рецензент, у которого была договоренность о свежих поступлениях либо с издателями, либо с газетами. Доктор вернулся через четверть часа с видимым облегчением от того, что Денкомб все еще на месте, и с белозубой, несколько смущенной, но щедрой улыбкой. Он был явно разочарован исчезновением второго экземпляра книги: это отнимало повод заговорить с молчаливым джентльменом. Но он все равно заговорил; взял свой экземпляр и просительно начал: «Согласитесь, это лучшее из того, что он до сих пор создал!»

Денкомб ответил смехом: это «до сих пор» изумило его, ведь оно предполагало будущность. Молодой человек принял его за критика, — тем лучше. Денкомб извлек «Зрелые годы» из-под накидки, но инстинктивно удержался от предательского отцовского выражения, отчасти потому, что требовать оценки своих трудов значит выставлять себя дураком. «Вы так и напишете?», — спросил он гостя.

— Я не уверен, что стану писать. Как правило, я не пишу критики, а мирно наслаждаюсь. Но это действительно прекрасно.

Денкомб обдумывал положение. Если бы молодой человек стал оскорблять его, он немедленно открылся бы ему; но не будет вреда в том, чтобы побудить юношу к похвалам. Денкомб так преуспел в этом, что через несколько минут его новый знакомый, присевший рядом, откровенно признался, что сочинения этого автора — единственное, что он может перечитывать дважды. Доктор только вчера прибыл из Лондона, где его друг, журналист, одолжил ему экземпляр новой книги — экземпляр, посланный в редакцию газеты и уже ставший предметом «сообщения», подготовка которого отняла у журналиста — с поправкой на похвальбу — целую четверть часа. Доктор намекнул, что ему стыдно за друга и его дурные манеры по отношению к труду, достойному изучения. Свежесть оценок и столь редкая готовность их изложить превратили доктора в важного и желанного собеседника. Случай свел усталого литератора лицом к лицу с величайшим юным поклонником, каким и гордиться незазорно. Поклонник и в самом деле был необычным: так редко встретишь язвительного молодого врача, — а этот выглядел, как немецкий физиолог, — влюбленного в литературу. Это был счастливый случай, счастливее многих; так что Денкомб целых полчаса с воодушевлением и смятением слушал собеседника, — сам же молчал. Обладание свежим экземпляром «Зрелых лет» он объяснил дружбой с издателем, который, зная, что Денкомб отправляется в Борнмут на лечение, оказал ему таким образом благородное внимание. Он признал, что болен, иначе доктор Хью сам безошибочно определил бы это. Он зашел еще дальше, поинтересовавшись, не сможет ли получить какой-нибудь гигиенический совет от лица, предположительно сочетающего столь пылкий энтузиазм со знанием модных нынче снадобий. С его убеждениями не пристало относиться серьезно к врачу, который настолько всерьез воспринимал его, но ему нравился этот фонтанирующий современный юнец, и он уязвленно думал, что в мире, где возможны столь странные сочетания, есть еще место для его трудов. Неверно было то, в чем он пытался убедить себя в порыве самоотречения, — будто все комбинации исчерпаны. Это не так, они бесконечны, — исчерпан лишь жалкий художник.