Кристоф Виланд: История принца Бирибинкера

– Желала бы я знать, – заметила Гиацинта, – что дон Сильвио называет невозможным? Ибо если таким образом распространять пределы возможного, как это он делает, то, думается мне, станет возможным все, что только представится воображению в горячешном бреду. Если существует застывший пламень и сухая вода, то отчего же не быть свинцовому золоту и четвероугольному кругу?

– Извините меня, Гиацинта, – возразил дон Сильвио, – это не столь хорошо можно умозаключить, как вы, кажется, полагаете. Округлость принадлежит к сущности круга, и, следовательно, само собой разумеется, что нельзя вообразить четвероугольный круг; но из чего можно вывести доказательство, что текучесть является существенной особенностью воды и огня? Разве не видим мы зимой лед, который не что иное, как твердая или застывшая вода? Отчего же сила или искусство стихийных духов не могут произвести сухую воду или затвердевший пламень? Думается мне (продолжал он), что истинный источник ваших ложных суждений, которые обычно простираются на все, что называют чудесными происшествиями, происходит от неверного представления, будто бы невозможно все то, что нельзя объяснить из телесных и доступных нашим чувствам причин; как если бы силы духа, для которого телесные вещи всего лишь мертвые и грубые орудия, не должны с необходимостию бесконечно превосходить механические и заимствованные силы этих самых орудий. Рассуждая таким образом, я твердо полагаю, что возможны тьмы вещей, которые мы почитаем невозможными не по иной какой причине, кроме той, что они представляются невозможными нашему незнанию, и в коих мы разумеем примерно столько же, сколько и дикарь, считающий невозможной волшебную модуляцию, которую извлекает мастер из флейт-треверза [51], потому лишь, что сам способен вымучить из своей камышовой дудки только сиплые и однотонные звуки. Итак, я не нахожу ничего невозможного в истории принца Бирибинкера и (заранее предполагая достоверность свидетельства ее сочинителя) не вижу, отчего бы ей не быть столь же истинной и столь же заслуживающей доверия, как и всякая другая история.

– Вот теперь вы на верном пути, – сказал дон Габриель, – все дело в достоверности свидетельств. Ибо, хотя мы и можем распространить допустимую возможность разом на все чудеса, которыми наполняют свет сочинители историй и поэты, или хотя бы на часть их, тем не менее они останутся пустыми химерами, пока мы не сможем убедить наш разум доказательствами, что они действительно существуют или существовали.

Тут я должен признаться, что с исторической достоверностью рассказов о феях и духах дело обстоит весьма худо, если у них нет лучшей поруки за их истинность, чем повесть о Бирибинкере.

– Почему же так? – спросил дон Сильвио.

– А потому, что вся эта история собственная моя выдумка, – ответил дон Габриель.

– Ваша выдумка? – вскричал, несколько опешив, дон Сильвио. – О дон Габриель! Разрешите вам не поверить! Да ведь вы же сами ссылались на историка, у которого она почерпнута!

– Простите меня, дон Сильвио – возразил дон Габриель, – но все обстоит именно так, как я вам сказал. Я лишь хотел испытать, сколь далеко может простираться ваше доверчивое пристрастие к царству фей, и я (не поставьте мне это в вину) напрягал все свои способности к сумасбродству, чтобы придумать самую нелепую и нескладную волшебную историю, какую когда-либо слыхивали, и так возник принц Бирибинкер. Однако должен признать, что мне не по силам было измыслить нечто более нелепое, чем то, что было уже во всех подобных волшебных сказках, и я должен был заранее предположить, что эта аналогия введет вас в заблуждение. Поверьте мне, дон Сильвио, что сочинители сказок о феях и большинства чудесных историй столь же мало, как и я, помышляли о том, чтобы наставить умных людей. Их намерение состояло в том, чтобы увеселять воображение. И я признаюсь вам, что сам больший охотник до сказок, нежели до метафизических систем. Я знаю в древние и новые времена людей больших способностей и достойных уважения, которые употребляют праздные часы на сочинение сказок, и многих мужей более важных, чем я, и обладающих большею твердостию характера, чем я когда-либо мог себе пожелать, которые, однако, предпочитают такие безделки всем другим произведениям острого ума. Кому, например, не люб «Орландо» Ариосто [52], который ведь представляет собой не что иное, как сплетение волшебных сказок? Я бы мог еще многое сказать в их пользу, нежели б только потребовалось произнести им похвальное слово! Но при всем том сказка всегда будет сказкой, и какое бы ни доставили нам удовольствие под пером искусного мастера все эти саламандры и сильфиды, феи и волшебники-каббалисты, они тем не менее останутся химерами, действительное бытие которых покоится не на лучшем основании, чем то, какое я вывел из моего Бирибинкера.