Джон Пассос - Манхэттен

– Вы, кажется, очень рады, что приехали домой, милый мальчик? – спрашивает дама.

– О да, мне хочется упасть и целовать землю.

– Какое прекрасное, патриотическое чувство! Я так рада слышать это.

Джимми весь горит. «Целовать землю, целовать землю!» – звенит у него в голове. Кругами по палубе…

– Вот то, с желтым флагом, – карантинное судно. – Толстый еврей с перстнями на пальцах разговаривает с длинноусым господином. – Мы опять двигаемся… Быстро, правда?

– Будем как раз к завтраку, к американскому завтраку, к славному домашнему завтраку.

Мама идет по палубе. Ее коричневая вуаль развевается.

– Вот твое пальто, Джимми, понеси его.

– Мамочка, можно мне взять флаг?

– Какой флаг?

– Шелковый американский флаг.

– Нет, дорогой. Все убрано.

– Ну пожалуйста, мне так хочется взять флаг. Ведь сегодня четвертое июля. И вообще все…

– Не приставай, Джимми. Мама говорит «нет» – значит нет.

Колючие слезы. Он глотает их и смотрит матери прямо в глаза.

– Джимми, флаг запакован и мама очень устала – она достаточно возилась с чемоданами.

– У Билли Джойса есть флаг.

– Смотри, дорогой, ты все прозеваешь. Вот Статуя Свободы.

Высокая зеленая женщина в длинной рубашке стоит на острове, подняв руку.

– Что у нее в руке?

– Факел, дорогой мой. Свобода светит миру… А с другой стороны – Говернор-айленд, там, где деревья. А вон там – Бруклинский мост… Чудный вид! А это – доки. А это – Бэттери… И мачты кораблей, и шпиль Троицы, [74]и Пулитцер-билдинг… [75]

Вопли пароходных гудков, свистки, красные пестрые паромы, ныряя как утки, пенят воду. Буксир содрогаясь тащит баржу с целым составом вагонов и выпускает похожие на вату клубы дыма, все одинаковой величины. Руки у Джимми холодные, и он все время внутренне содрогается.

– Дорогой, не надо так волноваться. Сойдем вниз и посмотрим, не забыла ли мамочка чего-нибудь.

Вода усеяна щепками, ящиками, апельсинными корками, капустными листьями, все уже и уже полоса между пароходом и пристанью. Оркестр сверкает на солнце, белые шапки, потные красные лица, играют «Янки Дудль».

– Это встречают посла, знаешь – того высокого господина, который никогда не выходил из своей каюты.

Вниз по пологим сходням, стараясь не бежать. «Yankee Doodle went to town…» [76]Блестящие черные лица, белые эмалевые глаза, белые эмалевые зубы.

– Да, мадам, да, мадам…

«Stuck a feather in his hat, and called it macaroni…» [77]

– У нас есть пропуск.

Синий таможенный чиновник обнажает лысую голову, низко кланяясь… Трам-там, бум-бум, бум-бум-бум… «Cakes and sugar candy…» [78]

– А вот и тетя Эмили и все… Дорогие, как хорошо, что вы пришли!

– Дорогая, я тут уже с шести часов!

– Боже мой, как он вырос!

Светлые платья, искрящиеся брошки, лица и поцелуи, запах роз и дядиной сигары.

– Он настоящий маленький мужчина! Пойдите-ка сюда, сэр! Дайте взглянуть на вас!

– Ну, прощайте, миссис Херф. Если вы когда-нибудь будете в наших краях… Джимми, я не вижу, чтоб вы целовали землю.

– Ах, он ужасен! Такой старомодный ребенок…

Кэб пахнет плесенью, он грохочет, трясется по широкой авеню, вздымая облака пыли, по улицам, мощенным кубиками, пропитанными кислым запахом, полным злых, гогочущих детей. А чемоданы все время скрипят и подпрыгивают на крыше кэба.

– Мамочка, дорогая, а вдруг крыша провалится?

– Нет, голубчик! – смеется она, склоняя голову набок; она разрумянилась, и глаза ее сияют из-под коричневой вуали.

– Ах, мамочка! – Он привстал и целует ее в подбородок. – Сколько народу, мамочка!

– Это по случаю четвертого июля.

– А что делает тот человек?

– Кажется, пьет.

На маленьком возвышении, задрапированном флагами, человек с белыми бакенбардами и красной повязкой на рукаве говорит речь.

– А это оратор. Он читает Декларацию независимости.

– Почему?

– Потому что сегодня четвертое июля.

Бух… Хлопушка.

– Противный мальчишка! Мог испугать лошадь… Четвертое июля – это день независимости, провозглашенной в 1776 году во время войны и революции. Мой прадедушка Харлэнд был убит на этой войне.

Маленький смешной поезд с зеленым паровозом громыхает над их головами.

– Это воздушная железная дорога, а это – Двадцать третья улица. А вот и Утюг. [79]

Экипаж круто сворачивает на сверкающую солнцем, пахнущую асфальтом и толпой площадь, и останавливается перед большой дверью. Чернолицые люди с бронзовыми пуговицами выбегают навстречу.

– Ну, вот мы и приехали в отель на Пятой авеню. [80]