Владимир Орлов - Солёный арбуз

— Подожди!

Даша перестала бежать, но шла быстро, упрямо наклонив голову, и Букварь с трудом поспевал за ней.

Мелькали деревянные домики с палисадниками, с резными наличниками и цветами у заборов. Потом улица оборвалась, уткнулась в узкий бревенчатый мост, переброшенный через ручей.

Даша остановилась. Она смотрела на двух девчонок с косичками, игравших в мяч у деревянных перил. Мяч покатился в сторону Даши, и Даша ударила его ногой.

— Тетенька, это наш! — взвизгнули косички.

— Смешные девчонки! — улыбнулась Даша.

— Смешные, — повторил Букварь.

— И косички...

— Даша! Ну что ты! Не надо, Даша... Вот, возьми мой платок... Не надо, Даша!.. Слезы, они...

Поддерживая за локоть, он отвел Дашу в сторону, к ручью, к теплым коричневым камням, усадил ее, плачущую, беспомощную, на эти камни, говорил слова, которые должны были ее успокаивать, а сам думал: «Пусть плачет, пусть не сдерживает себя, ей станет только легче. Мне бы тоже, может быть, стало легче, только я мужчина...»

Дашины плечи вздрагивали, и коса ее вздрагивала. Даша то всхлипывала тихо, словно пыталась перестать, то рыдала громко и тоскливо, и Букварь теребил нервно пальцами платок, который Даша так и не взяла. Он смотрел на быструю воду ручья, на девчонок с косичками, застывших у моста, глядевших на него и Дашу, и думал о том, что иначе и быть не могло.

Весь сегодняшний день они старались сдержать теснившиеся внутри них чувства какими-то действиями и ничего не значащими словами, и вот теперь эти чувства вырвались наружу, и стало легче. Человек напридумывал столько, лишь бы не быть естественным в проявлении своих чувств, а зачем?..

Они сидели у ручья, наверное, уже долго. Солнце запуталось в кедровых лапах, но все еще жарило. Даша вытирала глаза и щеки платком Букваря, а Букварь брал из мокрого песка мелкие плоские камешки и швырял их в бегущую воду. Ему не давала покоя одна мысль, и он решил узнать обо всем сегодня, не думая о том, будет это тактично или нет.

И все же он никак не мог задать Даше придуманный им вопрос, все швырял камешки в холодную воду и считал их прыжки.

— Даша, — сказал Букварь, — ты давно знала Кешку? Это было совсем не то, что он хотел спросить.

— Мы дружили четвертый год...

Букварь, холодея от волнения, все-таки заставил себя сказать:

— Он любил тебя? Только честно. — Да.

— Ты не обижайся. Для меня это очень важно... Мне казалось...

— Я знаю, что тебе казалось. Я понимаю...

Она снова заплакала, уткнулась лицом в колени. Букварь ходил около нее по мокрому песку, ругал себя за свои глупые, неуместные сейчас вопросы.

— Никто не знал Кешку, — подняла голову Даша, — никто... Да, он хвастал, врал иногда, чтобы казаться взрослым и современным, дурачился, но он никогда... Все почему-то думали о Кешке так... И никто не знал его хорошо. Он любил меня... Никаких других девчонок у него не было. Я-то знаю...

— Ты не обижайся, я и не думал никогда...

— Что вы знали о Кешке! То, как он иногда играл перед публикой? Он же был... Понимаешь?.. Вот, прочти это. Он собирался послать в «Комсомолку»...

Она сунула Букварю смятый листок, вырванный из тетради, исписанный прыгающим Кешкиным почерком. Букварь осторожно разгладил листок, стоя, читал его, никак не мог сосредоточиться, никак не мог уловить смысла простых и знакомых ему слов.

— Сколько сейчас времени? — спросила Даша.

— Уже половина пятого.

Он сказал и вдруг испугался этого «уже» и того, что оно означало.

Он тихо присел на корточки и бросил маленький плоский камень в воду...

— Вот стаканы.

Стаканы стояли в тумбочке, тяжелые, граненые, зеленоватые, тщательно протертые кухонным полотенцем. Они съездили на Канзыбу, а теперь стояли в коричневой тумбочке в поселке Кошурниково. Стаканов было семь.

— Сколько их ставить? — спросил Спиркин. — Четыре или пять?

Виталий подумал:

— Три.

— Думаешь, Николай не придет? — спросил Букварь.

— Он уедет в Аскиз.

«Не уедет он сегодня! Не может он уехать сегодня!..»

— Поставь четыре, — сказал Букварь.

Водку разливал Виталий. Пальцы у него дрожали, водка нервно, рывками лилась в стаканы. Бутылочное горлышко глянуло в четвертый стакан и замерло, словно задумалось, словно не хотело иметь дело с этим четвертым стаканом. Потом водка забулькала.

— Вот и поминки, — сказал Спиркин.

— Мне не нравится это слово, — поморщился Виталий. — Ну ладно, за живых!

Закусывали кислым серым хлебом и выложенными на тарелку консервами тресковой печени. После второго стакана Виталий встал и начал ходить по комнате. Букварь чувствовал себя усталым, понимал, что быстро пьянеет, и мазал хлеб маслом.