Джон Пассос - Большие деньги

– Ада, ничего не могу понять.

– Мэри, но я же стараюсь тебе все объяснить… Я так расстроена, что не могу говорить… она была такой хорошей женщиной, такой талантливой, артистка в душе… Ну, когда горничная вошла к ней сегодня утром, то обнаружила ее мертвую в кровати. А мы там были всего двенадцать часов назад! Какой ужас! Некоторые газеты сообщают, что она умерла от большой дозы снотворного. Она, по-видимому, этого не хотела. Ах, если бы мы только знали заранее, можно было бы что-то предпринять. Помнишь, она говорила, что у нее сильно болит голова. Может быть, приедешь, я просто не могу сейчас выносить одиночества, я себя так плохо чувствую. Все просто ужасно!

– Ада, я не смогу приехать… В Пенсильвании произошло нечто очень серьезное. У меня полно работы. Нужно организовать митинг протеста. Пока, Ада.

Мэри положила трубку, нахмурилась.

– Послушай, Руди, если Ада Кон снова позвонит, скажи, что меня нет… У меня слишком много хлопот, и я не могу трепаться по телефону с истеричками, тем более в такой день, как этот.

Собрав со стола все бумаги, она надела шляпку и побежала на заседание комитета.

Молодой человек ждет у края полотна бетонного шоссе, в одной руке у него чемодан из искусственной кожи, другую он поднял, сжав в кулак и оттопырив большой палец

он слегка отклоняется назад, когда мимо со свистом проносится автомобиль, гремит, клацает грузовик; ветер от проносящихся мимо машин шевелит его волосы, бросает комья грязи в лицо.

Голова у него кружится, от голода подвело живот

он содрал кожу на пятке, там, где в носке протерлась дыра, и ноги его ноют в разбитых башмаках, рукой он старательно отряхивает потертый костюм, штаны его так помяты, несомненно, он спал в одежде, не раздеваясь; ему никак не отделаться от прогорклого запаха отчаявшихся, худых, кожа да кости, людей в пересыльном лагере, от вони карболки в тюрьме; на своих щеках с выпирающими скулами он чувствует сверлящие надоедливые взгляды копов и депутатов, стражей порядка на железной дороге (они регулярно жрут три раза в день, они носят хорошую одежду, застегнутую на все пуговицы, они спят с женами, у них есть дети, с которыми можно поиграть после сытного ужина, они работают на больших людей, которые купили их с потрохами, они колесом выпирают грудь, чувствуя, что у них за спиной – власть). Ну-ка, убирайся отсюда к черту, чтобы духа твоего здесь не было! Знай свое место, мы тебе зададим, мало не покажется! Думаешь, ты крутой? Думаешь, сдюжишь?

Удар в челюсть, черная дубинка с треском опускается на голову, на запястьях железная хватка, руки вывернуты за спину, большим коленом с размаху – в пах, долгий уход из города из-за стертых ног, безнадежное ожидание на обочине шоссе перед проносящейся со свистом чередой автомобилей, вонь от этилированного бензина смешивается с неподвижным, настоянном на траве запахом земли.

Черные от нужды глаза выискивают глаза шоферов, кто подвезет сотню миль по дороге.

Над головой в голубом небе гудит самолет. Его глаза следят за серебристым «Дугласом», который, вспыхнув на солнце, медленно и плавно пропадает из вида в необъятной голубизне.

(Трансконтинентальные пассажиры уютно устроились в мягких креслах, большие люди с банковскими счетами, у них хорошо оплачиваемая работа, их встречают у подъезда привратники, миловидные телефонистки приветствуют их, говорят «доброе утро!». Вчера вечером после вкусного обильного обеда, выпивки с друзьями они вылетели из Ньюарка. Рев двигателей на взлете, лайнер по дуге набирает высоту в чернильном тумане. Огни аэродрома остаются позади. Целый час видно только одно серебристое крыло, утыкающееся в большую одинокую луну, несущуюся торопливо на запад среди белой пены облаков. Сигнальные огни мерцают, выстроившись в линию по всему Огайо.

Над Кливлендом самолет опускается по гладкой спирали, на озере виден кружок огней по берегам. Опять натужный рев двигателей, набор высоты; все, провалившись в мягкие кресла, дремлют, а самолет несется через эту тихую лунную ночь.

Блеснула Большая Медведица. Снова спиральный нырок из холодной неподвижности в жаркий воздух, пропитанный внизу пылью и вонью выгоревших прерий.

За Миссисипи рассвет пробивается через сумерки над большими равнинами. На горах Айовы озерки тумана белеют, фермы, заборы, силосные башни, сталь поблескивающей реки. Мигающие очи сигнальных огней при дневном свете краснеют. Голубые потоки на размытых и выветренных холмах, как вены.