Фредерик Стендаль - Люсьен Левен (Красное и белое)

— В остальные дни я буду жить ожиданием встречи с вами!

Люсьен понял, что если он ответит как должно, это вызовет бурную сцену. Он объяснил ей, что по некоторым причинам об этом можно будет поговорить серьезно только через полгода и что он оставляет за собою право письменно ей ответить в течение суток.

Несмотря на всю его осторожность, это неприятное свидание не обошлось без слез и продолжалось два с четвертью часа.

В эти дни Люсьен вел переговоры совсем другого характера со старым генералом, который хотя уже четыре месяца собирался уйти со своего поста, однако все еще был военным министром.

За несколько дней до поездки Люсьена в Версаль к нему явился один из адъютантов генерала и от имени министра предложил ему прибыть на следующий день в военное министерство в половине седьмого утра.

Люсьен отправился туда еще полусонный. Его уже ожидал старый генерал, похожий больше на больного сельского священника.

— Итак, молодой человек, — проговорил ворчливым тоном старый генерал, — sic transit gloria mundi [47] Так проходит слава мира (лат.). . Еще один разорившийся! Боже великий! Не знаешь, во что вложить свои деньги! Единственное верное дело — это земля, но фермеры никогда не вносят арендной платы. Правда ли, что вы не захотели объявить себя банкротом и продали свою фирму за сто тысяч франков?

— Совершенно верно, господин генерал.

— Я знал вашего отца, и покуда я еще тяну эту лямку, я хочу испросить для вас у его величества место с окладом в шесть — восемь тысяч франков. Где бы вы желали служить?

— Подальше от Парижа.

— Ах, я вижу, вы хотите быть префектом, но я не желаю ничем быть обязанным этому негодяю де Везу. Итак, «лишь не это, Ларирета» (последние слова он пропел).

— Я не думал о префектуре; за пределами Франции, хотел я сказать.

— С друзьями надо говорить начистоту. Черт возьми! Я не намерен здесь заниматься с вами дипломатией. Значит, секретарем посольства?

— Я не в таких чинах, чтобы быть первым секретарем; самое дело мне незнакомо. Быть атташе — слишком мало; у меня тысяча двести франков ежегодного пенсиона.

— Я не сделаю вас ни первым, ни последним, но вторым. Господин Левен, кавалер ордена Почетного Легиона, рекетмейстер, лейтенант кавалерии, имеет кое-какие права. Напишите мне завтра, согласны вы или нет быть вторым секретарем.

И маршал отпустил его жестом руки, сказав:

— Честь имею!

На следующий день Люсьен, посоветовавшись для вида с матерью, сообщил генералу о своем согласии.

По возвращении из Версаля он застал у себя записку от адъютанта генерала, приглашавшего его прибыть в министерство в тот же вечер к девяти часам.

Люсьену ждать не пришлось.

— Я испросил для вас у его величества, — сказал ему генерал, — место второго секретаря в Риме. Вы будете получать, если король подпишет это назначение, четыре тысячи франков ежегодного оклада и, сверх того, пенсион в четыре тысячи франков за услуги, оказанные вашим покойным отцом, без которого не прошел бы мой закон о… Не стану вас уверять, что этот пенсион прочен, как мрамор, но все же это продолжится четыре или пять лет, а за это время, если вы будете служить вашему послу так же хорошо, как служили де Везу, и не будете афишировать свои якобинские взгляды (о том, что вы якобинец, мне сказал король; это прекрасное ремесло, вы на нем заработаете немало), короче говоря, если вы проявите достаточную ловкость, прежде чем у вас отнимут пенсион в четыре тысячи франков, вы добьетесь оклада в шесть или восемь тысяч франков. Это больше того, что получает полковник. А засим всего хорошего. Прощайте! Я выплатил мой долг, не просите меня никогда ни о чем и не пишите мне.

Когда Люсьен уже уходил, генерал добавил:

— Если вы через неделю не получите никаких вестей с Новой улицы Капуцинов, приходите сюда в десять часов вечера. Уходя, скажите швейцару, что вы зайдете сюда еще раз через неделю. Прощайте!

Ничто не удерживало Люсьена в Париже. Он решил вернуться туда лишь после того, как все забудут о его разорении.

— Как! Вы ведь могли надеяться получить столько миллионов! — говорили ему бездельники, встречаясь с ним в фойе Оперы.

И многие из этих людей раскланивались с ним, делая лицо, означавшее: «Нам не о чем говорить».

Его мать проявила замечательную силу характера: никто не услышал от нее ни одной жалобы. Она могла бы еще в течение полутора лет сохранить за собой свою великолепную квартиру. Однако еще до отъезда Люсьена она поселилась в четырех комнатах в четвертом этаже на бульваре. Небольшому числу друзей она объявила, что будет ждать их на чашку чая по пятницам, а во все остальные дни, покуда длится траур, никого принимать не будет.