Оноре Бальзак - Беатриса

— Да, — ответила Беатриса.

— А вы как об этом узнали? — обратилась мадемуазель де Туш к Каллисту.

— Да вы только что сказали сами, — ответил юноша, повинуясь взгляду, брошенному на него г-жой де Рошфид, которой отнюдь не улыбалось, чтобы Фелисите знала о ее переписке с Каллистом.

«Они спелись, — подумала мадемуазель де Туш, от которой ничто не ускользало. — Все кончено, мне остается только одно — исчезнуть».

Мысль эта была невыносимо тяжела; лицо Фелисите вдруг так исказилось, что Беатриса вздрогнула.

— Что с тобой, душенька? — воскликнула она.

— Ничего! Итак, Каллист, пошлите завтра моих и ваших лошадей в Круазик, оттуда мы в экипаже вернемся домой через Батц. Позавтракаем в Круазике, а пообедаем в Туше. С лодочниками вы условились? Отправимся утром в половине девятого. Какие там прекрасные картины открываются взгляду! — обратилась она к Беатрисе. — Кстати, вы увидите знаменитого Камбремера [47] Камбремер — герой рассказа Бальзака «Драма на берегу моря» (из раздела «Философские этюды»). , он убил своего сына, а теперь живет отшельником на скале и кается. О, мы с вами попали в дикий край, где людям незнакомы наши заурядные чувства. Каллист как-нибудь расскажет вам эту историю.

Фелисите прошла в свою комнату, она задыхалась; юноша передал письмо и последовал за ней.

— Каллист, кажется, вы уже любимы, но, боюсь, вы набедокурили. Признайтесь же, нарушили мои указания, а?

— Я любим! — воскликнул он, падая в кресло.

Фелисите выглянула за дверь, но Беатрисы в гостиной не оказалось. Это было странно. Женщина не уйдет из комнаты, зная, что может еще раз увидеть возлюбленного, а если она ушла, значит, у нее есть какая-то приманка. «Уж не получила ли маркиза письмо от Каллиста?» — подумала мадемуазель де Туш. Но она тут же решила, что невинный бретонец не осмелится совершить подобную дерзость.

— Если ты не будешь слепо повиноваться мне, все кончено, и по твоей же собственной вине, — строго сказала она. — Иди, готовься к своим завтрашним утехам.

И она жестом отослала Каллиста, который не решился возразить: в молчаливых страданиях есть свое властное красноречие. Юноша поспешил в Круазик сговориться с лодочниками, но и шагая через пески и болота, он не мог унять тревоги. В словах Камилла прозвучало нечто роковое, они были подсказаны внутренним голосом материнства. Когда часа через четыре Каллист, едва держась на ногах от усталости, добрался до Туша, где рассчитывал пообедать, он наткнулся на горничную, которая, как часовой, поджидала его у дверей и сообщила, что ее госпожа и маркиза сегодня вечером принять барона не могут. Пораженный, Каллист начал было расспрашивать девушку, но она заперла дверь и ускользнула. На герандской колокольне пробило шесть часов. Каллист вернулся домой, пообедал и в глубоком раздумье сел играть в мушку. Этот переход от счастья к горю, эта внезапная гибель всех его надежд последовали за коротким мигом уверенности в том, что он любим маркизой. Юная душа уже устремилась на широко распростертых крыльях к небесам и вознеслась так высоко, что падение должно было быть ужасным.

— Что с тобой, Каллист? — шепнула Фанни на ухо сыну.

— Ничего, — ответил он, вскидывая на нее глаза, в которых потух свет души и любовный пламень.

Напрасно полагают, что силою надежд измеряется размах наших притязаний, — они раскрываются полностью в моменты отчаяния. Прекрасные гимны надежде человек слагает втайне, а отчаяние показывается без покровов.

— Вы, Каллист, не особенно любезны нынче, — заявила Шарлотта; она напрасно старалась расшевелить юношу и добродушно поддразнивала его, однако у провинциалок самые безобидные шутки превращаются в назойливое приставание.

— Я устал, — промолвил Каллист, вставая с места, и он удалился, пожелав всем доброй ночи.

— Наш Каллист сильно переменился, — сказала мадемуазель де Пеноэль.

— Еще бы, ведь мы не носим красивых платьев, отделанных кружевом, мы не размахиваем вот так рукавами, мы не ломаемся, не умеем делать глазки, вертеть во все стороны головой, — сказала Шарлотта, забавно подражая манерам, позам и взглядам маркизы, — мы не умеем говорить тоненьким голоском, не умеем завлекательно покашливать с таким видом, будто вздыхает привидение: кхэ! кхэ! К нашему несчастью, мы пользуемся прекрасным здоровьем, и мы любим наших друзей без всякого кокетства; мы смотрим на них просто, а не жалим их взглядом, не впиваемся в них с лицемерным видом. Мы не умеем никнуть, как плакучая ива, и не умеем пленять, очаровательно вскидывая головку!