Оноре Бальзак - История величия и падения Цезаря Бирото

Она с усилием повернула голову и окинула беглым взглядом комнату, полную в этот час причудливых ночных теней; изображая их, писатель познает муки слова, и лишь кисть художника-жанриста может их воссоздать. Какими словами передать ужасные зигзаги пляшущих силуэтов, фантастические очертания раздуваемых ветром гардин, игру трепетных отсветов ночника на складках красного коленкора, огненные блики на бронзовой розетке оконных занавесей, сверкающая середина которой напоминает глаз вора; платье, похожее на коленопреклоненное привидение, — словом, все странности, терзающие воображение в те минуты, когда оно отдается во власть душевных страданий и усугубляет их.

Госпоже Бирото почудился яркий свет в соседней комнате, и она тотчас подумала: «Пожар!» — но тут ее внимание привлек красный фуляровый платок, который она приняла за лужу крови, и грабители целиком заняли ее мысли; больше того, в расстановке мебели она усмотрела следы недавней борьбы. Когда она вспомнила, какие деньги лежат в кассе, ее охватил священный трепет, вытеснивший леденящий ужас кошмара; совершенно потеряв голову, в одной сорочке, она бросилась на помощь мужу, который, решила она, борется с убийцами.

— Бирото, Бирото! — закричала она наконец голосом, полным тревоги.

Она нашла парфюмера в соседней комнате со складным метром в руке: он что-то измерял; его бумажный зеленый в коричневую крапинку халат распахнулся, от холода покраснели ноги, но Бирото до того был увлечен своим делом, что ничего не чувствовал. Наконец он оглянулся и спросил: «Что случилось, Констанс?» Лицо его, растерянное лицо человека, вдруг оторвавшегося от сложных вычислений, было удивительно глупо, и г-жа Бирото расхохоталась.

— Господи! — воскликнула она. — Ну и чудак же ты, Цезарь! Почему ты не предупредил меня, что встаешь? Я чуть не умерла со страху, не знала, что и подумать. Что ты здесь делаешь, на сквозняке? Того и гляди, простудишься. Слышишь, Бирото?

Иду, женушка, иду, — сказал парфюмер, возвращаясь в спальню.

— Грейся и рассказывай, что за блажь пришла тебе в голову, — продолжала г-жа Бирото, выгребая из-под золы еще тлеющие головешки и усердно раздувая огонь. — Я совсем замерзла. Ну, не глупо ли было вскочить с постели в одной сорочке? Но мне почудилось, что тебя убивают.

Парфюмер поставил подсвечник на камин, запахнул халат и машинально подал жене ее фланелевую юбку.

— Возьми, душенька, оденься. Двадцать два на восемнадцать, — продолжал он прерванный монолог, — да у нас получится великолепная гостиная.

— Что с тобой, Бирото? В своем ли ты уме? Ты бредишь?

— Нет, жена, я подсчитываю.

— Подождал бы лучше до утра со своими глупостями, — воскликнула она, завязывая юбку под ночной кофтой, и, приоткрыв дверь, заглянула в комнату дочери. — Цезарина спит, — прибавила г-жа Бирото, — она нас не услышит. Ну, не томи меня, Бирото. Что случилось?

— Мы дадим бал.

— Бал! Мы? Да ты и впрямь бредишь, дружок.

— Нет, я в здравом уме, милочка. Понимаешь ли, надо жить так, как обязывает наше положение в обществе. Правительство отличило меня, я принадлежу к правительству, мы должны проникнуться его духом и содействовать его намерениям, всячески их поддерживая. Герцог де Ришелье только что добился прекращения оккупации Франции иноземными войсками, и господин де ла Биллардиер считает, что должностные лица, так сказать представители города Парижа, должны почесть за долг ознаменовать освобождение страны, каждый в сфере своего влияния. Проявим же истинный патриотизм, и пусть сгорят со стыда все эти проклятые интриганы, все эти так называемые либералы! Или ты полагаешь, что я не люблю родины? Я покажу либералам, моим врагам, что любить короля — значит любить Францию!