Мигель Астуриас: Ураган

— Где это, мама?

— Это главная больница, и еще она называется святого Иоанна Божьего.

— А работа какая? — спросил Аделаидо, беззастенчиво натягивая штаны. Он так разозлился, что ему было не до приличий.

— Больным работать будет.

— Отец будет работать больным?

— Да кем же еще!.. — заметил Аделаидо. Он уже встал и разыскивал лохань, чтобы умыться.

— Наверное, мама хочет сказать — при больных, поправила старуху Роселия, позевывая и выпрастывая грудь из складок узорчатой простыни.

— Нет, больным… — повторила теща, радуясь, что они совсем проснулись.

Аделаидо умылся как следует, обильно поплескал воды на волосы, даже плечи облил и принялся вытирать полотенцем лоб, щеки, затылок, грудь и подмышки.

— Ладно, пусть его, все равно вернется. Он вечно так, ведь ему худо, ноги замучили…

— А вот, верьте не верьте, как раз ноги его и прокормят. Так он мне сказал, когда ехать собрался. Один врач там хочет показать эту самую болезнь. Это не парша у отца, а так, паршичка, клещи ему ноги изъели, их одиннадцать тысяч штук. Он-то сам пьяный всегда, их не вытаскивал и мне не давал, вот у него ноги и распухли, прямо кишат клещи-то!

— Значит, парша у него от клещей да от водки… Что ж, вылечат его или так и будет ковылять на пятках, туку-туку-туку? Сейчас-то не ноги у него, а два банана.

— Насчет леченья — это я не знаю. У него, Аделаидо, болезнь очень редкая — и не воняет так чтоб очень, и не печет, только шкура сходит, вроде бы с рыбы чешуя, гниль да грязь.

— Вечно с отцом что-то стрясется. — Роселия подколола волосы гребнем и бегала по комнате, собирая на стол. Сейчас она остановилась и сказала матери: — Завтракать с нами будешь.

— Нет, я слабительного съела. Пойду уж, а то все раскрадут, воров тут много. Слухи пошли, что в наших краях хорошо платят, понаехали сюда, а толку нет, одни хворобы. Вот и смотрят, где плохо лежит.

Поезда везли на работу несметное количество людей, и поблекшие лица виднелись из-под желтых от солнца шляп. Все молчали, кто курил, кто впал в задумчивость, и никто не глядел на мельканье банановых деревьев, вздымавших к небу лезвия листьев, словно войско, преградившее людям путь к морю.

С этими людьми — с ними, за ними, им в такт — двигались водка, пиво, шлюха, граммофон, газировка, аптека, торгующий платьем китаец, гарнизон хмурых солдат, влюбленный телеграфист; и на земле, где срубленные бананы сменялись домами, выросшими среди кустов и канав, возник поселок. Землю эту выделила компания «Тропикаль платанера».

Все эти люди приходили в себя после дневной жары и, слепые в душной тьме, ощупью, двигались между недостроенными домами, не понимая толком, куда идут. Все эти люди падали в тяжкий сон, разбитые усталостью, и усталость их дурно пахла — ведь она дурно пахнет, когда сильна, воняет самой собой, измолотым телом, страданьем, болью в лопатках, спаньем на голой земле, когда лицо прикрыто шляпой, а грудь — пиджаком, словно кто-то навалился тебе на плечи и обнимает пустыми рукавами, пока ты спишь.

Вдалеке — в темноте все далеко — свеча освещала вход в лавочку китайца или в забегаловку, где продают кофе, хлеб, колбасу, прогорклые шкварки. К такой забегаловке собирались люди, по двое, по трое, по многу, здоровались с продавщицей и просили чегонибудь поесть. Она давала им еду, и они, пригнувшись, шли с тарелкой и чашечкой кофе в темный угол, а там присаживались на корточки. У тех, кто жил тут подольше, глаза даже вечером были какие-то стеклянные и от жары, и от жара. Они уже заболевали. Новоприбывшие были покрепче; они пошучивали, делились воспоминаниями, им хотелось поскорей подцепить стоящую шлюху. А там, в плотной полутьме, обрамленные дверным проемом, маячили златозубые призраки, подманивая прохожих: «Иди сюда, миленький!», «Ко мне, красавчик!», «Нет, ко мне, лапочка!»

Стояла тишина, но тихо не было — шуршала листва на ветках, на молодых побегах, на стволах, отделявшихся от корня над землей и струящихся вверх, словно фонтан, с шумом бьющий выше куста и выше дерева; да и звери осторожно шуршали во тьме, искали прибежища и пищи.

Аделаидо Лусеро, один из надсмотрщиков на плантации «Ла-Марома», позавтракал, когда ушла теща. Сказала, что идет, и ушла, опасаясь, как бы дом не ограбили, пока мужа нету; все ж и Клещеватый на что-то годился, хоть дом сторожил. Итак, Аделаидо позавтракал и сам ушел из дому, а проходя мимо жены, то ли нежно, то ли в шутку примерил ей сомбреро, чтобы не забывала мужа, пока он не вернется.