Генри Мортон - Рим. Прогулки по Вечному городу

Страхи Домициана нарастали, он приказал облицевать стены портика, где имел обыкновение прогуливаться, сверкающим камнем из Каппадокии под названием фенгит, а может быть, это были тонкие листы слюды, которыми покрывали оконные рамы. Он таким образом имел возможность видеть, что происходит сзади него. Как бы там ни было, этот Зеркальный зал не спас императора — он был убит у себя в спальне на тринадцатом году правления в возрасте сорока трех лет.

Последним хозяином дворца Домициана был шотландец по имени Чарлз Миллз, который выстроил себе на развалинах виллу в готическом стиле, куда охотно приглашал римское светское общество XIX века. Виллу Миллз, которая часто упоминалась во всех путевых заметках XIX века, снесли не так давно. В саду этой виллы однажды весенним днем в 1827 году леди Блессингтон встретила одну старую даму, высокую и с горделивой осанкой, одетую в платье из темно-серого левантийского шелка и чепец из той же материи, украшенный кружевами. Великолепная кашемировая шаль, которая леди Блессингтон показалась вещью, принадлежавшей когда-то какому-нибудь вождю варваров, красиво лежала на согбенных плечах дамы. Дама заговорила о своем сыне, умершем несколько лет назад. Она сказала: «Скоро и я отправлюсь к нему, в тот лучший мир, где нет слез». Ее проводили до кареты. И мать Наполеона покинула развалины дворцов цезарей.

Солнце нещадно палило, сверчки стрекотали в выжженной траве. Стало так жарко, что я начал поиски тенистого местечка для пикника.

Опоясывающий юго-западный склон Палатина высокий вал скрывает маленькую францисканскую церковь Святого Бонавентуры, и там из львиной пасти струя воды низвергается в древний каменный саркофаг. Он весь устлан мхом, подобным зеленому плюшу, а вода в источнике чистая и сладкая. Я попил, а потом дважды или трижды окунул голову в ледяную глубину. Вокруг источника росли кустики ежевики, дикие розы, мята. А еще — карликовые дубки, красные и белые олеандры, лавры. Тут я и присел в тени, наслаждаясь прохладным плеском воды, и съел свой ланч, уверенный, что сейчас я на Палатинском холме один.

Перекусив, я пошел по тропинке, которая огибала склон холма, и скоро увидел внизу Колизей и арку Константина. Что это было за зрелище — огромный, потрясающий Колизей! Каждая его арка была хорошо различима, он, казалось, так близко, что я мог бы бросить монету в самый его Центр. Побитое, но бессмертное чудовище с зияющей дырой, уродливой раной, породившей дворец Фарнезе и многие другие.

Я нашел место в тени и, должно быть, задремал, потому что, очнувшись, увидел шагах в двадцати от себя аккуратного молодого китайца. Он стоял на коленях в траве. На нем был очень красивый костюм из индийской чесучи. Китаец несколько раз опускался на колени и кланялся Колизею, потом, встав на ноги, долго топтался, отступая то чуть вправо, то влево, и, наконец, видимо, ему удалось поймать видоискателем фотоаппарата весь памятник целиком. Интересно, что думает китаец о Риме, колыбели Запада, чувствует ли он себя здесь таким же чужим, каким ощущал бы себя я среди изогнутых крыш и драконов Пекина? Нечасто окажешься один на один с китайцем на Палатине, подумал я, однако не воспользовался этой редкой возможностью и не заговорил с ним. Он спрятал фотоаппарат в футляр, окинул Колизей прощальным взглядом и исчез за поворотом тропы.

Теперь я понимал, каким Рим был сто-двести лет тому назад: трава, цветы, покой. Я вспомнил симпатичную акварель Сэмюела Праута в Музее Виктории и Альберта. На ней изображены францисканец и несколько крестьян в переулке, на фоне полузакопанной арки Константина. Я посмотрел на арку: теперь она была видна вся, и вокруг нее ехали по широкой дороге автомобили, автобусы, «веспы», велосипедисты. Поворачивая, они исчезали за Колизеем.

Кассиры рады пропустить вас в Золотой дом Нерона, так как это — одно из наименее посещаемых мест в Риме. Глядя на эти комнаты, почти невозможно представить себе, каким дом был. Разве что понятно, что он был огромен. Гид ввел меня в темное помещение со сводчатым потолком, где на стенах еще сохранилась роспись — гирлянды и купидоны с крылышками, и указал мне на отверстие в стене, которое, как он сказал, проделали Рафаэль и его современники, когда залезали сюда копировать фрески. Глядя на развалины сверху, художники эпохи Возрождения, естественно, принимали их за пещеры или гроты и поэтому называли римскую настенную роспись pittura grottesca, отсюда и пошло слово «гротеск». Им сразу же очень понравились эти яркие, радостные маленькие «гротески», это было прекрасное решение проблемы — чем заполнить огромное число стен, которые надо было расписать в эпоху Возрождения.