Генри Мортон - Рим. Прогулки по Вечному городу

Был один из тех летних дней, которые набрасываются на Рим, как львы. Солнце изо всех сил пекло уже в девять утра, а в полдень жара обещала стать нестерпимой. Я подумал, что день выдался идеальный, чтобы разрешить, по крайней мере для себя, загадки Палатина: там тенистые пинии, заросшие травой берега, а в прошлый раз я видел Уголок, где под ветвями олеандров и падубов слабый родник точит каменный саркофаг. Лучше места для пикника не придумаешь.

В одной из превосходных лавок, что ютятся на укромных улочках Рима, я купил пармской ветчины и сыра бель паэзе, [64] Мягкий итальянский сыр из коровьего молока с нежным сладковатым вкусом. Впервые изготовлен в Ломбардии. — Примеч. ред. в булочной рядом — хлебных палочек гриссини, а у торговца фруктами на улице — два персика. Бакалейщик явно меня неправильно понял, потому что ветчины у меня оказалось на десятерых, и, как потом выяснилось, это было кстати.

Направляясь на Палатин, я проходил узким переулком за тихим, полупогребенным форумом Юлия Цезаря. Ко мне подошел рыжеватый, наглого вида, потрепанный в битвах кот, хвост трубой, просто префект Ним или Бардольф, а не кот. Большинство животных человеческая доброта сильно изменила, и кошек — не меньше, чем других. Некоторые из этих полудиких созданий, живущих на развалинах Рима, сохранили генетическую память о пожарах, и хотя готовы стремглав бежать в свои норы при малейшем твоем подозрительном движении, иногда ужасно скучают по человеческому голосу. У Нима, видать, были трудные времена, и он встал у меня на пути, урча, словно маленькая динамо-машина. Стоило мне наклониться, чтобы сказать несколько слов утешения и погладить кота, как точный, молниеносный удар лапы едва не выбил у меня из рук пакет с ветчиной. Я удивился, как если бы прохожий на улице попросил дать ему прикурить и тут же залез ко мне в карман. Отступив в тень стены, я дал коту ломтик ветчины, на который тот яростно набросился. Такое поведение, столь нетипичное для котов, которые и жареного цыпленка сначала десять раз обнюхают — не хотят ли их отравить, — дало мне понять, что у этого кота за жизнь. А на меня изо всех дырок, из каждого угла уже надвигались усатые, предвкушающие поживу кошачьи морды. Скоро коты, серые, черные, полосатые, белые, рыжеватые и всех этих цветов в разных комбинациях, а также изящные кошечки с котятами, которые недавно научились ходить, расселись передо мной полукругом. Ним был вне себя от гнева. Это он нашел ветчину (и меня) и, конечно, хотел оставить нас для своего личного пользования. Он прижал уши, издал какой-то горловой хрип и сделал, подняв переднюю лапу, несколько угрожающих пассов. Он определенно был здешний цыганский барон.

Много веков римские бродячие коты населяли залы, где прежде пировал Джемшид. [65] Автор вспоминает рубаи О. Хайяма «И льву и ящерице вход открыт / В тот зал, где древле пировал Джемшид…» (перевод О. Румера). — Примеч. ред. О котах упоминают путешественники XVIII века, наши предки подкармливали их в XIX, и сейчас их поголовье не уменьшилось. Хотел бы я, чтобы какой-нибудь биолог объяснил мне, почему в условиях свободного скрещивания белый окрас оказался таким устойчивым. Можно было бы ожидать, что доминантным станет серый или полосатый… В конце концов пятьдесят кошек за пять минут прикончили ветчину, которой хватило бы на десять человек, и я, оставив их расползаться по своим норам и руинам, ушел, удивленный и позабавленный этим неожиданным нашествием.

Я поднялся на Палатинский холм и оказался в самом уединенном и призрачном месте Рима. Пинии и падубы отбрасывают тени на жутковатые могильные холмы, из которых скелеты дворцов нет-нет, да и высунут мраморные кости. Ступени ведут в заросшие травой подземелья. Длинные, сырые переходы, соединяющие помещения, напоминают жалкие останки какой-нибудь станции метро. От палящего солнца потрескались плиты цветного мрамора, которые помнят шаги цезарей. Я посмотрел на Форум: он просматривался весь, от начала до конца, залитый утренним горячим солнцем. С другой точки я взглянул на призрачный Circus Maximus (Большой цирк), огромное вытянутое строение, припудренное коричневой пылью, когда-то бывшее ипподромом и вмещавшее двести тысяч зрителей, а теперь — красноречиво пустое.

От запустения на Палатинском холме, холме, давшем европейским языкам слово «палаццо» — дворец, становится жутковато. Жадно вглядываешься в лицо какого-нибудь еще исследователя руин, который нет-нет да и встретится. И вот ты уже снова один среди фундаментов, обещающих тебе сверкающие стены, портики с колоннами, мраморные этажи, крыши и крыши, заканчивающиеся золотыми статуями богов и людей и позолоченными колесницами, запряженными четверками лошадей, подобными тем, что описаны в квадриге Лисия: ноздри его молочно-белых скакунов «выдыхают утро».