Оноре Бальзак - Проклятое дитя

Вскоре два эти слабые существа уже объединяла одна и та же мысль, они понимали друг друга раньше, чем этому могли служить слова. Как только Этьен с бессознательной жадностью, свойственной малым детям, стал схватывать взглядом все окружающее, он с любопытством глядел на темные панели парадной опочивальни. С тех пор, как его слух начал воспринимать звуки и улавливать разницу меж ними, он слышал монотонный гул моря, разбивавшего свои волны о скалы движением столь же равномерным, как качание маятника. И вот само жилище, звуки, вещи — все, что воздействует на наши чувства, что подготовляет наше сознание и формирует характер, внушали ребенку склонность к грусти. А разве его мать не должна была жить и умереть в атмосфере грусти? Уже с младенческих дней он мог полагать, что его мать — единственное существо, живущее на земле, смотреть на мир, как на пустыню, привыкать к самоуглублению, к которому побуждает человека одиночество, искать счастья в самом себе, прибегая для этого к огромным возможностям, какие дает мысль. Разве графиня не была обречена жить одиноко и искать все свое счастье в сыне, преследуемом так же, как и ее разбитая любовь? Как и все болезненные дети, Этьен почти всегда сидел тихонько в задумчивой позе, в такой же (трогательное сходство!), как и его мать. Восприятия всех органов чувств отличались у него необычайной тонкостью, внезапный сильный шум или общество беспокойного, крикливого человека вызывали у него нечто вроде лихорадки. Он был подобен тем крошечным букашкам, для которых гибельны и резкий ветер и палящий зной; подобно этим насекомым, он не способен был бороться с малейшими препятствиями и так же, как они, уступал без жалоб и сопротивления всему, что имело злобный и грозный вид. Ангельское его терпение вызывало у матери глубокое чувство жалости, и ей не казались утомительными бесчисленные заботы, которых требовал уход за этим слабеньким и болезненным существом.

Она благодарила бога за то, что он создал Этьена, как и множество других своих творений, для жизни в тишине и покое, ибо лишь в таких условиях он мог расти и быть счастливым. Часто бывало, что мать своими нежными и, казалось ему, такими сильными руками поднимала его и несла в верхний ярус замковой башни, подносила к стрельчатым окнам. Тогда его глаза, голубые, как у матери, как будто любовались великолепием океана. И мать и сын часами смотрели на беспредельную морскую ширь, то темную, то блиставшую светом, то немую, то шумную. Долгие эти размышления стали для Этьена школой познания человеческой скорби. Почти всегда взор его матери увлажнялся слезами, в горьком раздумье она склоняла голову. Тогда и сын ее напоминал тонкий стебель тростника, поникший под тяжестью упавшего на него камня. Вскоре детским своим умом, рано развившимся в несчастье, он понял, какую власть над матерью имеют его игры. Он пытался развлечь ее и осыпал ее такими же ласками, какими она старалась его утешить, когда он бывал болен. Он гладил ручонками ее лицо, что-то лепетал, лукаво посмеивался, и всегда ему удавалось отогнать грустные думы матери. Если ему нездоровилось, он из безотчетной деликатности опасался жаловаться.

— Бедное мое чувствительное сердечко! — воскликнула однажды графиня, когда ребенок заснул, устав от милых шалостей, которыми он рассеял одно из самых горестных ее воспоминаний. — Бедняжка, где ты сможешь жить? Кто поймет тебя? Душа у тебя такая нежная, что достаточно одного сурового взгляда, чтобы ранить ее. И, подобно твоей несчастной матери, ты будешь считать ласковую улыбку благом более драгоценным, чем все богатства земли. Ангел мой, обожаемое дитя мое, кто будет любить тебя? Кто угадает, что под хрупкой оболочкой сокрыты истинные сокровища? Никто этого не узнает. Как и я, ты будешь одинок на земле. Сохрани тебя боже изведать великую любовь, ниспосланную небом, но преследуемую людьми.

Она тяжело вздохнула и заплакала. Спящий малютка лежал на ее коленях в грациозной позе; Жанна д'Эрувиль долго смотрела на него с наслаждением, тайна которого ведома лишь богу да матери.

Зная, как приятно сыну слушать ее голос и звуки мандолины, она пела ему изящные романсы тех времен, и ей казалось, что на губках ребенка, еще испачканных ее молоком, расцветала та нежная улыбка, какой Шаверни благодарил ее, когда она играла ему на лютне. Она корила себя, зачем вспоминает прошлое, и все же постоянно его вспоминала. Ребенок, соучастник ее радостей, улыбался как раз при тех мелодиях, которые любил Шаверни.