Генрих Гейне: Путевые картины

За Нордгеймом местность становится гористою, попадаются порою красивые возвышенности. По дороге мне встречались большею частью торговцы, направлявшиеся на Брауншвейгскую ярмарку, попалась также целая толпа женщин; каждая тащила на спине большое, с дом величиной, сооружение, обтянутое белым полотном. Там сидели пленные певчие птицы, непрерывно пищавшие и свистевшие, а женщины, несшие их, весело подпрыгивали и болтали. Мне показалось забавным, как это одни птицы тащат других на рынок.

Была черная ночь, когда я добрался до Остероде. Аппетита я не чувствовал и сейчас же улегся в постель. Устал я, как собака, и спал, как бог. Мне приснилось, что я вернулся в Геттинген, в тамошнюю библиотеку. Стою я в юридическом зале, в углу, перелистывая старые диссертации, и углубился в чтение, как вдруг заметил, к своему удивлению, что наступила ночь и свешивающиеся с потолка хрустальные люстры осветили зал. Часы на ближней церкви только что пробили двенадцать, и тут медленно отворилась дверь и вошла гигантского роста горделивая женщина, в почтительном сопровождении членов и ассистентов юридического факультета. Исполинская женщина, хотя и пожилая, хранила на лице своем черты строгой красоты, каждый взгляд ее обличал в ней дочь Титана, могущественную Фемиду*; меч и весы она небрежно держала в одной руке, в другой руке зажат был пергаментный свиток, и два молодых doctores juris [5]несли за ней шлейф серого потускневшего платья; справа суетливо прыгал тощий гофрат Рустикус*, Ликург Ганновера, и декламировал что-то из своего нового законопроекта; слева же галантно и в отличном расположении духа ковылял ее cavaliere servente [6], тайный советник юстиции Куяциус*, отпуская одну за другою юридические остроты, и сам до того искренно смеялся, что даже строгая богиня время от времени с улыбкою склонялась к нему, хлопала его по плечу пергаментным свитком и дружески шептала: «Ах ты, маленький повеса, срезающий деревья сверху вниз!»*Все остальные стали подходить ближе, и каждый изыскивал соответствующее замечание, улыбочку, вновь придуманную системочку, гипотезку или другое какое-нибудь порожденьице собственной головки. В открытые двери проникло еще много незнакомцев, державшихся наподобие других великих сочленов знаменитого ордена; по большей части угловатые, насторожившиеся господа, тотчас приступавшие, с полным самодовольством, к определениям, разграничениям и словопрениям по поводу отдельных пунктиков каждой главы Пандектов. Входили все новые и новые фигуры, старые законоведы в старомодных одеждах, в белых париках с косичками, с давно забытыми лицами, изумляясь тому, что на них, знаменитостей истекшего столетия, взирают без особого внимания; они, как и прочие, каждый на свой лад, присоединялись к общей болтовне, суете и крику, что окружали, все бессвязнее и все шумнее, точно морской прибой, высокую богиню, пока она не потеряла терпения и не воскликнула вдруг с ужасающей, титанической скорбью: «Молчите! Молчите! Я слышу голос дорогого мне Прометея! Злобной властью, безмолвным насилием прикован невинный мученик к скале истязаний*, и вся ваша болтовня и все ваши споры не прохладят его ран и не разобьют его цепей!» Так воскликнула богиня, и ручьи слез полились из ее глаз; все сборище взвыло, будто охваченное смертельным ужасом, затрещал потолок зала, книги попадали с полок, и напрасно старик Мюнхгаузен*вылез из рамы, чтобы водворить порядок, — кругом бесновались и топотали все яростней и шумней, и я бросился из этого сумасшедшего дома искать спасения в исторический зал, в то благое место, где стоят друг возле друга священные изображения Бельведерского Аполлона и Венеры Медицейской, и упал к ногам богини красоты; в созерцании ее я забыл о диком неистовстве, от которого я убежал, мои восхищенные глаза впивали гармонию и вечную прелесть ее благословенного тела, эллинское спокойствие охватило мою душу, и над головою моей, как благословение неба, зазвучала сладостная лира Феба-Аполлона.

Проснувшись, я долго еще слышал приветливый звон. Стада тянулись на пастбище — это звенели их колокольчики. Ласковое золотое солнце светило в окно и освещало картины на стенах моей комнаты. Это были изображения из эпохи освободительной войны, правдиво рассказывавшие о том, как все мы были героями; также — сцены казней из эпохи революции, Людовик XVI на гильотине и снятие других голов, глядя на которые нельзя не благодарить бога, что лежишь спокойно в постели, пьешь вкусный кофе и голова твоя пока что вполне комфортабельно покоится на плечах.