Сосэки Нацумэ - Сердце

— Значит, вы — исключение?

— О, нет! Он не любит и меня.

— Ну, это неправда, — возразил я. — Вы говорите так, сами прекрасно зная, что это неправда.

— Да? Почему же?

— Если позволите мне сказать, — учитель не взлюбил людей потому, что любит вас.

— Вы — человек учёный и на слова искусны... Он не любит людей, поэтому не любит и меня... Ведь так можно сказать? Выходит одно и то же...

— Можно сказать и так, но всё же, как я сказал, — вернее.

— Ох, эти рассуждения! Мужчины ужасно любят пускаться в рассуждения. Любят переливать из пустого в порожнее.

Слова жены учителя были немного резки. Но тон, которым они были произнесены, вовсе не звучал так сильно. Она не принадлежала к тем современным женщинам, которые стараются выставить напоказ перед своим собеседником свой ум, видя в этом особую гордость. Она заботливо берегла своё сердце в скрытых глубинах своего существа.

У меня было что ещё сказать ей. Но мне не хотелось, чтобы она сочла меня за человека, стремящегося пускаться в бесполезные рассуждения, и я удержался. Чтобы ободрить меня, молча смотревшего в свою пустую чашку, она проговорила:

— Ещё налить?

Я молча сейчас же передал ей свою чашку.

— Сколько вам? Один кусок или два?

Странное дело! Держа в руках сахар, она взглянула на меня и спросила, сколько мне положить кусков в чай. Это вовсе не значило, что она оказывала мне какое-нибудь особое внимание, но всё же ей, видимо, хотелось несколько загладить свои недавние резкие слова.

Я молча стал пить чай. Выпив всю чашку, я продолжал оставаться в безмолвии.

— Ну, вы совсем замолкли! — сказала она.

— Да что ж... Опять, пожалуй, разбранят... Скажут: опять пускается в рассуждения! — ответил я.

— Ну, вот ещё! — опять проговорила она.

И у нас опять завязался разговор. И опять перешёл на занимавшего нас обоих учителя.

— Разрешите мне опять коснуться того, что я только сказал. Вам, действительно, могло это показаться голословным утверждением, но я вовсе не хотел сказать пустую фразу.

— Ну, так, пожалуйста, говорите.

— Скажите, если бы вас, например, внезапно не стало, мог бы учитель продолжать жить так, как теперь?

— Ну, не знаю. Послушайте, ведь об этом лучше всего спросить самого вашего учителя. Это вопрос не ко мне.

— Я говорю совершенно серьёзно. И увиливать не следует. Нужно ответить откровенно.

— Откровенно?.. Да я вам говорю правду: не знаю...

— Ну, так скажите вот что: сильно ли вы любите учителя? Это вопрос уже не к нему, а именно к вам. Я спрашиваю вас.

— Нужно ли об этом спрашивать?

— Я спрашиваю не зря. Значит, вы хотите сказать, что это само собою разумеется?

— Ну, конечно!

— Так вот: если бы вас внезапно не стало, вас столь преданной учителю, что бы он стал делать? Он, для которого на всём белом свете ничего нет интересного?.. Если бы вас не стало, что бы стал делать он? И это виднее именно вам, не ему. Вам это виднее... Поэтому скажите: был бы он счастлив или нет?

— Для меня этот вопрос ясен (он, может быть, и иного мнения). Если бы его разлучили со мною, он был бы несчастен. Пожалуй, он даже не смог бы жить. Это может показаться самомнением, но я уверена, что лишь я одна даю ему счастье, которое может иметь человек. Я убеждена, что никто другой, кто бы он ни был, не мог бы дать ему того счастья, которое даю ему я. Поэтому я и могу быть спокойной.

— Я думаю, что эта ваша уверенность должна отражаться и в сердце самого учителя...

— Это другой вопрос.

— Ну что же, вы и теперь скажете, что учитель не любит вас?

— Я не говорю, что он меня не любит. Это не в том смысле. Учитель ваш не любит этот мир. В последнее время он стал не любить скорее не мир, но людей. Я — одна из людской массы. Поэтому может ли он меня любить?

Теперь я, наконец, понял, какой смысл придавала она своему выражению: „он не любит меня“.

Меня удивила такая сообразительность жены моего учителя. И особенно возбудило моё внимание то, что все её манеры отнюдь не походили на женщину прежней Японии. И в то же время она почти не употребляла тех новых словечек, которые вошли последнее время в такую моду. Я был в то время беспечным юношей, не имевшим ещё серьёзного опыта в соприкосновениях с женщинами. Но мне как мужчине, в силу прирождённого инстинкта, обращённого к другому полу, в качестве цели неопределённых стремлений всегда грезилась женщина. Однако это было чувство, похожее на то, с которым любуются на прекрасное весеннее облачко, — дальше неясных грез дело не шло. Поэтому, когда мне приходилось в действительности бывать в присутствии женщины, моё чувство часто совершенно менялось. Вместо того чтобы быть увлечённым этой женщиной, представшей предо мною, я начинал чувствовать в себе какую-то особую, отталкивающую от неё силу. По отношению же к жене учителя у меня никогда не появлялось такого ощущения. Почти не возникало и сознания некоторого неравновесия в мыслях, которое обычно создаётся между мужчиной и женщиной. Я забывал, что она женщина. Я видел в ней лишь человека, со всею искренностью думающего об учителе и ему сочувствующего.