Элиза Ожешко: Меир Эзофович

Они обнялись. Бер исчез за какими-то дверями, которые тихо открылись и снова закрылись. Ничто в доме не шелохнулось. Немые, как гроб, стены родного дома словно кричали проклятому: уходи! уходи!

Меир ушел. На дворе светало. Площади и улицы местечка спали, окутанные серой мглой почти осеннего утра. Мгла спускалась также и на пустыри, по которым шел Меир быстрым уже и уверенным шагом.

Он спешил уйти отсюда скорей, скорей, но хотел проститься с той, которая обещала ему быть верной Рахилью, и хотел взять у нее свое сокровище.

Двери и окна в караимской хате были открыты.

— Голда! — позвал он тихо. — Голда!

Никто не ответил ему.

Он позвал еще раз. Внутри избушки царила глубокая тишина. Меир приблизился, взглянул на то место, где сидел обыкновенно старый Абель. Там никого не было. Им овладела какая-то тревога, в которой он не давал себе отчета.

Он посмотрел кругом, на холм, на пустыри, еще дальше и закричал уже полным голосом:

— Голда!

Поблизости раздался довольно громкий шелест. Он донесся из большого куста боярышника, росшего в нескольких шагах от мазанки; из-за его густых ветвей поднялся теперь, весь орошенный сырым туманом, с глазами, щурившимися от сна, маленький Лейбеле.

Меир быстро приблизился к нему. Ребенок уже совсем вышел из кустов боярышника и сейчас же сунул руку, за сюртучок.

— Где Голда? — спросил Меир.

Лейбеле не ответил, только подал ему вытащенный им из-за пазухи сверток бумаг.

— Кто дал тебе это? — быстро спросил он.

— Она! — указывая на хату, ответил Лейбеле.

— А когда она дала тебе это? Зачем она дала тебе это?

Ребенок ответил:

— Когда шли люди, она выбежала из хаты… разбудила меня… сунула мне это за сюртучок и сказала: «Отдашь Меиру, когда он придет сюда».

Меир задрожал.

— А потом, — спросил он, — потом?

— Потом, морейне, она спрятала меня в тот куст, а сама побежала в свою хату…

— А много было этих людей?

— Двое, морейне… трое… десять… не знаю!..

— А что делали эти люди? Что они делали?

— Люди пришли, морейне, и кричали на нее, чтобы она отдала им какую-то рукопись… долго кричали… А она кричала, что не даст, не даст, не даст!.. А коза в сенях так бегала… бегала и блеяла…

Меир дрожал все сильнее и сильнее, но ласково держал руку на голове ребенка и продолжал расспрашивать:

— А потом, что было? Что было потом?

Слезы навернулись на глаза у ребенка.

— Морейне! Она взяла потом в руки прялку и стала перед своим зейде… Я видел из-за куста… Она была такая белая, и прялка была белая, а люди были черные… И среди них бегала белая коза и кричала все громче и громче…

— А потом… а потом…

— Потом, морейне, я уже не смотрел и спрятался в куст и очень дрожал от страха, потому что в хате был такой шум… такой шум и такие стоны… Потом люди пошли… и понесли ее… и деда понесли, а коза блеяла и побежала за гору, и не знаю, куда девалась…

Меир выпрямился и посмотрел в небо помертвевшими глазами. Он знал уже все.

— Куда их понесли? — спросил он глухим голосом.

— Туда!

Вытянутая рука ребенка указала в ту сторону, где в отдалении виднелась зеленая лужайка и среди нее пруд с лилиями, а за прудом были болота, трясины, вязкая, зыбучая почва, в которой так легко может погрузиться и утонуть мертвое застывшее тело.

Там, за тем прудом, из которого она достала весной водяную лилию и из чащи тростников протягивала ему… Там, за той лужайкой, среди которой она в первый раз призналась ему в своей любви, любви свежей и пламенной, как дикий цветок, выросший на богатой почве… там… в глубине той рощи, в чаще которой скоро хором запоют птицы, свободные, счастливые в своих гнездах, полные любви… там… где-то… скрытая от всякого человеческого глаза, она лежит у ног своего деда, вся обернутая плащом своих черных волос.

Из груди его вырвался вопль, трижды раздалось имя Иеговы. Потом у открытых дверей остался только Лейбеле, неподвижно державший в несколько приподнятой руке сверток бумаг.

Меир вбежал в хату.

Что рассказали ему там стебли соломы, выброшенные из нищенской подстилки Абеля, и кораллы Голды, устилавшие пол, рассыпанные среди этой соломы красневшие, будто капли крови? Что рассказала ему лежавшая на полу переломленная пополам прялка девушки и старая, очень старая Библия старика, изорванная в клочки?.. Это было длинное мучительное, кровавое повествование. Юноша слушал его, прижавшись лицом к холодной дырявой стене, заломив руки над головой. Это было такое длинное повествование, что часы уплывали, а он все слушал его и вторил ему отчаянным биением своего сердца и глухими стонами, время от времени вырывавшимися сквозь его сжатые и посиневшие губы.