Элиза Ожешко - Над Неманом

Кирло на минуту смутился, но сейчас же захохотал.

— Ей-богу, — воскликнул он, — жена моя такая страстная хозяйка, что ни до чего меня не допускает, ни до чего, — держит меня под башмаком!.. Впрочем, мы с ней отлично уживаемся… Да и что мы стали бы делать оба на нашем крохотном фольварке? Или я, или она. А так как ей хотелось…

Корчинский усмехнулся и повернул лицо в сторону туалета своей жены, откуда несся смешанный запах рисовой пудры, туалетного уксуса и каких-то духов. Он снова потянул свой ус и, обращаясь к жене, сказал:

— Отворить бы окно… а то здесь страшная духота…

— О, нет, — мягко проговорила пани Эмилия, — ты знаешь, что я не могу сидеть при открытых окнах.

— Глупости! — отрезал Корчинский. — Поневоле захвораешь, сидя в такой духоте.

Худая, болезненная женщина вспыхнула румянцем, опустила глаза, дотронулась рукой до груди и горла и замолкла. Ей была неловко за мужа перед мало знакомым гостем.

И все сразу замолчали, всем стало как-то неловко в душной атмосфере этого будуара. Пани Эмилия приняла еще более беспомощный вид; Кирло услужливо придвинул к ней вышитые по канве подушки, пан Бенедикт крутил свой длинный ус, пенсне Ружица насмешливо блистало в полутьме.

В эту минуту откуда-то снизу послышались протяжные низкие возгласы, сопровождаемые плеском воды. Корчинский и Ружиц одновременно обернулись к окну. За прозрачной стеною кленов, по лазурному Неману длинной вереницей плыли плоты; на темном фоне леса, венчавшего высокий берег, они, как золото, горели на солнце, а стоявшие на корме плотовщики в белой одежде казались какими-то могучими речными исполинами: поворачивая тяжелые плоты, они ударяли по воде рулевыми веслами, из-под которых с плеском взлетали жемчужным каскадом брызги. Плывя, они все время перекликались, и их громкие крики отдавались в темном лесу раскатами гулкого эха.

На другом берегу, по опушке густого леса в одиночку и кучками проходили какие-то люди; кое-где над самой рекой крылатыми точками кружились чайки; в одном месте рыбачий челн скользил между плотами; в кленах щебетали щеглы, свистела иволга и звонко, надрывно кричала чечотка. Все вокруг радовалось чудесной погоде, сверкая в ярких лучах, как чаша, налитая золотом и лазурью.

— Прекрасная местность, — задумчиво проговорил Ружиц.

Корчинский указал ему рукой на тяжко трудившихся за рулем плотовщиков.

— Эти люди тоже не знают праздников…

— А мне, — сказал он, — вся жизнь их кажется вечным праздником. Они здоровы, сильны и, как бы им тяжело ни приходилось, они всегда хотят жить.

По лицу Ружица пробежала нервная дрожь; он снял пенсне и узкой холеной рукой провел по нахмуренному лбу.

— Пожалуй, вы правы, — подумав, согласился Корчинский. — Работа — это не несчастье. Было бы только поле для работы и, главное, давала бы она плоды. Но когда что ни шаг натыкаешься на стену и думаешь, что все, совершенное тобой, пойдет прахом…

Он махнул рукой и умолк. Умные страдальческие глаза Ружица с интересом скользнули по загорелому, изборожденному морщинами лбу и свисающим книзу усам помещика.

— К чему же относятся ваши последние слова? — спросил он.

Корчинский вскинул большие карие глаза, устремив на гостя глубокий, проницательный взгляд.

— Как вы думаете?.. — нерешительно начал он и замялся, как будто внезапно охваченный робостью, необычной в столь сильном человеке. — Как вы думаете, сумеет ли в такое время хоть кто-нибудь из нас, — я подразумеваю тех, кто не станет попусту сорить деньгами и трудится как вол, — сумеют ли хоть они… ну… вы понимаете… — и он снова замялся.

В глазах его вспыхивали искры, он не спускал с гостя горящего взора, в волнении покусывая кончики усов. Ружиц, видимо, не знал хорошенько, что ему отвечать. О предметах, затронутых Корчинским, он мало размышлял, а может быть, они и мало его занимали.

— Кто ж это может предвидеть? — начал он. — Время сейчас тяжелое. Впрочем, с этой округой я так мало знаком… ведь я здесь свежий человек…

— Не об округе речь, — живо подхватил Корчинский, — в этом, смысле все округи у нас равны. Так расскажите мне, по крайней мере, как идут дела там, где вы проживали?

Лоб и брови Ружица нервно передернулись, но отвечал он с небрежной усмешкой:

— Собственная моя персона являет собою печальный пример: мои тамошние поместья утрачены для меня.

— Я слышал уже, но это другое! — воскликнул Корчинский. — Вы по рождению принадлежите к знати… Ну, а то… то? Я хотел бы узнать о средних помещиках, таких, как я сам, владельцах нескольких сотен или одной тысячи моргов…