Оноре Бальзак - Старая дева

Между тем и внешность мадемуазель Кормон не оказывала должной помощи ее желаниям. У нее была та красота, что совершенно неосновательно зовется дьявольской , — одна лишь цветущая свежесть юности, какую, с богословской точки зрения, дьяволу неоткуда взять (если только здесь не имеется в виду постоянно томящая дьявола жажда освежиться). У этой богатой невесты ноги никак не могли сойти за женские ножки; меж тем она часто в простоте душевной выставляла их напоказ, когда подбирала платье, выйдя в дождь из дому или из церкви св. Леонарда. То были мускулистые ноги с небольшими икрами, выпуклыми и жилистыми, как у матроса, с широкими и плоскими ступнями. Полный, крепкий стан, дородность кормилицы, пухлые руки с красными кистями — все было в соответствии с ее пышными формами и тучной белизной, отличающими нормандских красавиц. Глаза навыкате, неопределенного цвета, придавали ее круглому лицу, в чертах которого не было никакой одухотворенности, баранье выражение — изумленное и тупое, что, впрочем, пристало старой деве: не будь Роза Кормон простушкой, она казалась бы ею. Форма ее орлиного носа не подходила к низкому лбу, ибо подобное строение носа почти всегда сочетается с красотою лба. Несмотря на толстые красные губы — признак большой доброты, — этот лоб указывал на такую скудость мысли, когда разум неспособен руководить сердцем; по-видимому, мадемуазель Кормон хотя и творила добро, но несколько угловато. А мы строго порицаем добродетельных людей за их недостатки, хотя у людей порочных охотно признаем их достоинства. Каштановые волосы необычайной длины придавали Розе Кормон ту красоту, которая проистекает от силы и изобилия — двух основных особенностей ее натуры. В свою лучшую пору мадемуазель Кормон старалась держать голову в три четверти оборота, чтобы показать прехорошенькое ушко, красиво выделявшееся на голубоватой белизне шеи и виска, подчеркнутой огромною копною волос. В таком виде, в бальном наряде, ее можно было счесть красавицей. Ее роскошные формы, высокий рост, крепкое здоровье вызывали у офицеров Империи восхищенный возглас: «Ай да девка!» Но с годами, под неуловимым воздействием безмятежной добродетельной жизни, весь этот жир так неравномерно распределился по ее телу, что исказил его первоначальные пропорции. Теперь бы никакой корсет уже не обрисовал бедер этой бедной девушки, которая стала похожа на колоду. Исчезла юная соразмерность ее груди, колоссальный объем которой внушал теперь опасение, что стоит мадемуазель Кормон нагнуться — и верхняя громада туловища, перевесив, увлечет ее всю за собой; однако природа наделила ее противовесом, который делал излишними обманчивые уловки турнюра. У нее все было без подделки. Подбородок, утроившись, укоротил шею и придал неповоротливость голове. У Розы Кормон не было морщин, у нее были складки; и шутники уверяли, будто она вынуждена прибегать к детской присыпке, чтобы не воспалялась кожа. Перед заманчивыми прелестями такой толстухи не мог устоять волнуемый страстными мечтами молодой человек, каким был Атаназ. Юное воображение, смелое по своей природе, манит изобильная фламандская красота. То была жирная куропатка, привлекающая чревоугодников. Немало элегантных парижан, запутавшихся в долгах, весьма охотно покорились бы необходимости исправнейшим образом доставлять счастье мадемуазель Кормон. Однако бедняжке уже перевалило за сорок! Теперь, после долгих усилий наполнить свою жизнь теми интересами, без которых женщина — не женщина, Роза Кормон, вынужденная, несмотря ни на что, оставаться в девицах, укрепляла свою добродетель самым суровым благочестием. Ее прибежищем стала религия, эта великая утешительница строго хранимой девственности. Три года мадемуазель Кормон, послушная своему довольно невежественному духовнику, умерщвляла плоть, три года она под его руководством прибегала к таким мерам самобичевания, которые, если верить новейшей медицине, действуют совсем не так, как ожидал этот жалкий священник, не очень-то сведущий в гигиене. Мало-помалу благодаря нелепому благочестию монашеская бледность стала разливаться по лицу Розы Кормон, которая не раз отчаивалась, видя, как ее некогда белая кожа покрывается желтизной — вестницей перезрелости. Легкий пушок, оттенявший по уголкам ее верхнюю губу, начал не на шутку расти и образовал как бы налет копоти. И виски стали принимать перламутровые тона. Словом, молодость пошла на убыль. В Алансоне было доподлинно известно, что кровь донимает мадемуазель Кормон; она заставляла шевалье де Валуа выслушивать ее откровенные признания, исчисляла ему свои ножные ванны, придумывала вместе с ним охлаждающие средства. В таких случаях шевалье, хитрая бестия, вытаскивал из кармана свою табакерку и вглядывался в княгиню Горицу, словно испрашивая у нее заключения по этому вопросу.