Оноре Бальзак - Модеста Миньон

Тем, кому хорошо известна история Франции, Эрнест мог бы напомнить загадочную личность короля Людовика XIII с его беспричинным меланхолическим унынием и скромностью, с его бледным лицом под королевской короной; того Людовика, который любил опасности войны и приятное утомление после охоты и ненавидел труд, который был застенчив до того, что его любовница даже страдала от излишней почтительности к ней, и настолько холоден душой, что спокойно позволил бы отрубить голову лучшему своему другу. Характер, объяснимый разве только угрызениями совести, вероятно, преследовавшей того, кто отомстил матери за отца. Кем был этот король — католическим Гамлетом или попросту неизлечимо больным? Но в то время как Людовика XIII подтачивал какой-то тайный червь, лишая его сил и сгоняя с лица краски, Эрнест страдал просто от неуверенности в самом себе, от застенчивости мужчины, которому еще ни разу не шепнули женские уста: «Люблю тебя», — а особенно же от сознания того, что его преданность бесполезна. После того как падение правительства [71] ...падение правительства. — Речь идет о крушении режима Реставрации в результате Июльской буржуазной революции 1830 года. возвестило, подобно погребальному звону, о гибели монархии, несчастный Эрнест прилепился душой к Каналису, но обнаружил в поэте человека бесчувственного, как камень, прикрытый, однако, бархатистым мхом. Желая покориться силе и одновременно полюбить ее, он испытывал беспокойство пуделя, потерявшего хозяина, а похож был на короля, нашедшего своего властелина. Эти сомнения, эти чувства, это выражение страдания делали его лицо гораздо красивее, чем это думал сам Эрнест, раздосадованный, что женщины причисляют его к типу «прекрасных меланхоликов», вышедшему из моды в наше время, когда каждый стремится, чтобы трубили хвалу только в его честь.

Итак, из-за неуверенности в себе Эрнест возложил все надежды на костюм, сшитый по тогдашней моде. Для этой встречи, где все решал первый взгляд, он надел черные панталоны, тщательно начищенные сапоги, лимонного цвета жилет, в вырезе которого виднелись черный галстук на тончайшей сорочке с опаловыми запонками, голубой сюртук с орденской ленточкой в петлице, который по новейшей моде плотно прилегал к фигуре. На нем были прелестные перчатки из тонкой кожи цвета старинной бронзы; в левой руке он держал с грацией вельможи XVII века трость и шляпу, стоя с обнаженной головой, как полагается в церкви, и при свете свечей его искусно причесанные кудри отливали шелковистым блеском. Устроившись с самого начала службы в уголке у колонны, он внимательно присматривался к входящим христианам, а главное, к христианкам, которые на минуту приостанавливались, чтобы окунуть пальцы в святую воду.

Внутренний голос сказал Модесте: «Вот он!», — едва она вошла в церковь. Все — от покроя сюртука, от чисто парижской осанки, орденской ленточки вплоть до перчаток, трости и духов, — все было не здешнее, не гаврское. Поэтому, когда Лабриер обернулся, чтобы рассмотреть низенького нотариуса, его высокую и величественную супругу и «чучело» (дамское словечко), под видом которого сопровождала их Модеста, бедная девушка, хотя и была хорошо подготовлена к встрече, все же почувствовала, как забилось ее сердце при виде этого вдохновенного лица, озаренного бившим из дверей ярким светом. Да, это мог быть только он: маленькая белая роза виднелась в его петлице, почти закрывая собой орденскую ленточку. Узнает ли Эрнест свою незнакомку в этой женщине, напялившей на себя старую шляпку с двойной вуалью? Модеста так испугалась ясновидящего взгляда любви, что даже стала подражать старушечьей походке.

— Посмотри, жена, на этого господина, — сказал низенький Латурнель, направляясь к своему месту. — Это наверняка приезжий.

— У нас бывает столько приезжих, — ответила г-жа Латурнель.

— Но разве иностранцы заходят в нашу церковь, которой еще нет двух веков? — возразил нотариус.

Эрнест простоял всю обедню около входа, но не заметил среди женщин ни одной, которая воплощала бы его идеал. Что касается Модесты, то она только к концу службы справилась с нервной дрожью. Она испытывала такой восторг, описать который была бы в состоянии только она сама. Наконец по каменным плитам раздался звук шагов, — так мог ходить только вполне светский человек: обедня кончилась, и Эрнест бродил по церкви, где оставались только ревнители благочестия, которых он и стал изучать самым внимательным образом. Эрнест заметил, как сильно задрожал молитвенник в руках женщины под вуалью, когда он проходил мимо нее, и так как она одна прятала свое лицо, у него явилось подозрение, которое подтвердил и туалет Модесты, не обманувший проницательного взгляда влюбленного. Он вышел из церкви вслед за г-жой Латурнель и последовал за ней на почтительном расстоянии. Он увидел, как она вошла вместе с Модестой в дом на улице Руаяль, где девушка обычно дожидалась вечерни. Окинув взглядом этот дом, на котором красовалась вывеска нотариальной конторы, Эрнест спросил у прохожего фамилию нотариуса, и тот, не без гордости, назвал Латурнеля, лучшего нотариуса в Гавре. Заметив своего возлюбленного, когда тот проходил по улице Руаяль, стараясь заглянуть в окна, Модеста сказалась больной и не пошла к вечерне; г-жа Латурнель осталась с ней. Таким образом, бедный Эрнест напрасно пробродил до вечера по улице. Он не осмелился отправиться в Ингувиль и счел долгом чести вернуться в Париж, написав перед отъездом письмо Франсуазе Коше, которое ей предстояло получить на следующий день со штемпелем Гавра.