— Купить грабли может всякий, да и пользоваться ими нетрудно, — сказала практичная дочь Германии.
— А собаки? — возразил Дюме.
— Влюбленные умеют их приворожить, — отвечала г-жа Миньон.
— Если вы правы, я пропал, и мне остается только пустить себе пулю в лоб! — воскликнул Дюме.
— Но почему же, Дюме?
— Ах, сударыня, да разве я осмелюсь посмотреть в глаза полковнику, если что-нибудь случится с Модестой, его единственной теперь дочерью, если я не сохраню ее такой же невинной и добродетельной, какой она была в день его отъезда. Помню, уже стоя на корме корабля, он сказал мне: «Не страшись ничего, даже эшафота, Дюме, если дело коснется чести Модесты».
— Как это похоже на вас обоих, — проговорила растроганная г-жа Миньон.
— Я готова поклясться своим вечным спасением, что Модеста столь же чиста, как в те дни, когда она еще лежала в колыбели, — проговорила г-жа Дюме.
— Я узнаю это, — возразил Дюме. — Если вы, графиня, разрешите мне прибегнуть к одному средству... Мы, старые солдаты, мастера насчет военных хитростей.
— Поступайте как знаете, лишь бы это не повредило Модесте, моему последнему утешению. Мы должны открыть истину.
— Но как же ты, дорогой Франсуа, ухитришься выведать секрет у девушки, которая так хорошо умеет его хранить? — спросила г-жа Дюме у мужа.
— Повинуйтесь мне беспрекословно! — воскликнул лейтенант. — Вы мне все понадобитесь!
Если бы мы сумели искусно развить эту сцену, какая получилась бы картина нравов и сколько семей узнали бы в ней свою собственную историю! Но достаточно и этого краткого описания, чтобы понять, насколько важна каждая деталь, касающаяся людей и событий того вечера, когда старый солдат вступил в единоборство с юной девушкой, надеясь вырвать из глубины ее сердца тайну, открытую слепой матерью.
Час прошел в напряженной тишине, которую нарушали лишь возгласы игроков в вист, понятные только посвященным: «Пики! — Козырь! — Снимаю! — Есть у вас онеры? — Две от трех! — По восьми! — Кому сдавать?»
Вот что составляет ныне величайшую страсть европейской аристократии. Модесту, поглощенную работой, не удивляло молчание матери. У г-жи Миньон соскользнул с колен и упал на пол носовой платок. Бутша, бросившись поднимать его, оказался возле Модесты и прошептал ей на ухо:
— Будьте осторожны!
Модеста удивленно подняла на клерка глаза, и их спокойное сияние наполнило карлика невыразимой радостью «Она никого не любит», — подумал горбун, потирая руки с такой силой, как будто хотел содрать с них кожу.
В эту минуту Эксюпер хлопнул калиткой, затем влетел, словно ураган, в гостиную и сказал Дюме на ухо:
— Молодой человек пришел!
Дюме вскочил, схватил пистолеты и вышел.
— Боже мой, а вдруг он его убьет? — воскликнула г-жа Дюме, заливаясь слезами.
— Что случилось? — спросила Модеста чистосердечно и без тени испуга, глядя на своих друзей.
— Какой-то молодой человек бродит вокруг Шале! — воскликнула г-жа Латурнель
— Ну, так что же? — заметила Модеста. — Зачем же Дюме станет его убивать?
— Sancta simplicitas [15] Святая простота ( лат. ).
, — сказал Бутша и взглянул на своего патрона с такой гордостью, с какой Александр смотрит на Вавилон на картине Лебрена.
— Куда же ты, Модеста? — спросила мать, слыша, что дочь собирается выйти из комнаты.
— Иду приготовить вам постель, маменька, — ответила девушка голосом столь же чистым, как звук арфы.
— Вот вы ничего и не узнали, — сказал карлик, когда Дюме возвратился.
— Модеста добродетельна, как статуя богоматери в алтаре нашей церкви! — воскликнула г-жа Латурнель.
— Ах, боже мой, такие волнения меня просто убивают, — проговорил кассир, — а ведь я человек сильный.
— Готов проиграть двадцать пять су, лишь бы что-нибудь понять, — заметил Гобенхейм. — Ну и вечер! Вы все словно помешались.
— А ведь на карту поставлено сокровище, — возразил Бутша, поднимаясь на цыпочки, чтобы дотянуться до уха Гобенхейма.
— К несчастью, Дюме, я почти уверена в справедливости своих слов, — повторила мать.
— Теперь ваша очередь, сударыня, — ответил Дюме спокойно, — доказать нам, что мы ошибаемся.
Поняв, что дело идет всего-навсего о чести Модесты и что о новом роббере не приходится и думать, Гобенхейм взял шляпу, раскланялся и вышел, унося с собой выигранные десять су.
— Эксюпер и ты, Бутша, отправляйтесь в Гавр, — сказала г-жа Латурнель, — вы еще поспеете в театр к началу спектакля. Я плачу за билеты.
Оставшись в обществе своих четырех друзей, г-жа Латурнель внимательно посмотрела на мужа, машинально перебиравшего карты, затем на г-на Дюме, который, как бретонец, лучше других понимал упрямство матери, и наконец спросила:
Читать дальше