Густав Морцинек - Семь удивительных историй Иоахима Рыбки

— Сопляк! Неужели я трепаться буду? — грубовато ответил я. Успокоившись, он сел.

Я посмотрел на Кухарчика. Он съежился. Подбородком уперся в колени. В тусклом свете двух ламп он был похож на роденовского «Мыслителя», копию которого я видел, кажется, во Флоренции… Да не важно где.

Я знал, что он думает об Ильзе и о голубях. А скорее, только об Ильзе. Из его рассказа я понял — Ильза занимает в его жизни главное место. И теперь его мучили мысли о том, что будет, если Герберт узнает, что Ильза стала приемной дочерью брата. Зря он здесь проболтался. Еще разнесут по свету… Могут разнести, если мы выйдем отсюда. Мало-помалу я начал терять надежду.

Я посмотрел на часы.

Уже десятый час мы сидим тут, отрезанные от мира пожаром. Проклятая тишина!.. Даже в ушах звенит! Дзинь, дзинь, дзинь!.. Словно кто-то звонит отходную на башенке кладбищенской часовни.

— У вас тоже звенит в ушах? — нарушил тишину астматический голос Кужейки.

Никто не ответил. Вопрос Кужейки показался глупым. Все сидели молча и слушали, как тишина вызванивает отходную. Ведь если спасатели не придут — нам конец! Доберется сюда дым — и крышка! Хоть бы по крайней мере не долго мучиться!

И я так подумывал.

Тут у меня мелькнуло подозрение: а вдруг товарищи примирились с мыслью, что помощь не придет? А ведь они знали, так же хорошо, как и я, что спасатели пробиваются в черном удушливом дыму — первый идет на ощупь, прокладывает дорогу с помощью кайла. Он обвязал себя канатом, а товарищи прицепились к канату крюками у поясов и идут за ним следом, как «Слепые» Брейгеля. Те держатся за палки, а спасатели держатся за веревку и осторожно ступают. Лампы тускло мерцают в дыму. Старший идет последним и следит. Если канат дернулся — значит, кто-то споткнулся, упал. Либо кто-то из четверки потерял сознание, потому что дым просочился под маску. Старший ждет. Канат натянется — все в порядке. Если повиснет неподвижно, надо отступать и тащить за собой угоревшего. Звать, спрашивать бесполезно — маска глушит голос. Надо проверять руками.

Я представлял себе крестный путь такого отряда. Задыхаются, мокрые от пота — температура все время повышается, сбиваются с дороги, сворачивают, ищут прохода боковыми путями, чтобы попасть в пятый и третий штрек. Потом уходят — больше нет сил. Идет следующая команда. Третья, десятая… И каждая отступает с полдороги.

Но одиннадцатый отряд дойдет — утешал я себя, чтобы не поддаться сомнению. Если не одиннадцатый, так двенадцатый! А вдруг никто не дойдет?

Я уже и сам недоумевал, почему так легко мирюсь с мыслью, будто ни одна команда не дойдет. Удивляло меня и то, что мне без труда удалось подавить бунт моих товарищей. Когда я дал Пасербеку по роже, он сразу замолчал. Все началось с того, что он схватил лампу и, истерично ругаясь, побежал к наклонной выработке. Я догнал его и хряснул в зубы. Он упал, вскочил и кинулся на меня! Точным приемом, которому меня научил японец в Риеке, я свалил его во второй раз и отхлестал по щекам. Он присмирел и вернулся в забой.

Попробовал было взорваться и астматик Кужейка. Проклиная меня и заражая неверием остальных, он схватил лампу и, пошатываясь, двинулся к выработке.

— Вернись, — твердо сказал я и придержал его за руку.

— Пусти, чертова холера! Я не желаю тут издыхать по твоей милости! — кипятился он.

— Да ведь там смерть!

— Дерьмо там, а не смерть! Пусти меня! Пусти!

Я легонько ударил его по лицу. Подействовало. Страх его исчез, вытаращенные глаза перестали бегать по сторонам, он пришел в себя. Я отвел его в забой.

А время шло.

Я поглядел на часы. Было уже четыре часа дня. Товарищи мои съели хлеб, улеглись, попытались уснуть. Один за другим они впадали в дремоту, засыпали.

Я представлял себе: вот спасательные команды продираются по вентиляционному стволу. Другим путем им, пожалуй, не пройти к нам и к Вильку, в пятый штрек. Хорошо по крайней мере, что Кухарчик догадался метить дорогу. Нарисовал на листке бумаги стрелку и всунул в щель в стояке. Листок белый, должен броситься в глаза спасателям. Листок им скажет, где нас искать.

Потом мы укладывали на пласте рубашки, пиджаки и башмаки. Рукава рубашек и пиджаков указывали направление.

В конце концов все заснули, а мне пришлось дежурить. Кужейка лежал, свернувшись калачиком, и тяжело дышал.

Остружка растянулся на спине и захрапел. Пасербек спал спокойно. Кухарчик что-то бормотал сквозь сон.

Я снова проверил время. Семь часов вечера. Иначе говоря, прошло уже двенадцать часов, как мы отрезаны от мира. А мне казалось, будто время остановилось и стоит, словно спешить ему некуда. Неужели существуют два вида времени?