Густав Морцинек - Семь удивительных историй Иоахима Рыбки

— Так это он, негодяй, во всем виноват! — заорал патер Книпс и принялся весьма хитроумно доказывать игрокам и пану Булаве, будто Иоахим имя еретическое — ему сие хорошо известно, он, видите ли, вычитал это в толстой книжке, которую нашел на чердаке среди вещей покойного патера Кмиты. В той книжке черным по белому написано, что хотя один Иоахим, или по-древнееврейски «Иойаким», что означает «богом вознесенный», так вот, хотя тот Иоахим и был супругом святой Анны и отцом девы Марии, зато другой Иоахим был негодяем и проходимцем.

Никто из присутствовавших не знал, кто такой тот другой Иоахим, и пан Булава поставил перед патером Книпсом полную кружку пива с густой пеной, сказав:

— Уж не гневайтесь, преподобный отец, и поведайте нам, кто тот другой Иоахим и почему он был негодяй и проходимец?

Патер Книпс смягчился, поднял кружку, сдул пену и залпом выпил. А потом сказал:

— Это был сицилийский король. Водил дружбу с императором Наполеоном, заискивал перед ним, лебезил, а когда под Лейпцигом у Наполеона земля под ногами горела, так вместо того, чтобы помочь ему, Иоахим смотал удочки!.. Только его и видели!.. Попросту смылся!

— Да, это очень некрасиво! — заметил Булава. — А что было дальше?

— Дальше уже ничего не было! — ответил патер Книпс и многозначительно посмотрел на Булаву и на пустую кружку.

Булава принес вторую кружку пива, и все пошло как по маслу. Патер Книпс снова сдунул пену и отпил полкружки. А потом докончил удивительную историю о сицилийском короле Иоахиме, который оказался негодяем и проходимцем.

— Вы спрашиваете, пан Булава, что было потом? Потом пришла и ему крышка! Ибо господь не тороплив, да памятлив! Мерзкий этот Иоахим вертелся, как вошь в струпьях, то туда, то сюда, комбинировал, ловчил по всякому, да перемудрил. И знаете, что с ним стало?

— Не знаем, преподобный отец! — ответили хором игроки во главе с Булавой.

— Тогда я вам скажу, чтобы вы знали: кто другому яму роет, сам в нее и попадет!

— Святая правда, преподобный отец! — подтвердил пан Булава.

— Не перебивайте меня, Булава! На чем это я остановился?

— Как Иоахим попал в яму…

— Вовсе не попал! Австрийцы впух и впрах разбили его войско, а его взяли в плен и расстреляли!

— Так ему и надо! — с облегчением вздохнув, поддакнул пан Булава. — Еще кружечку, преподобный отец?

— Можно!.. А наш кудлатый Иоахимек кончит свои дни в точности как сицилийский король Иоахим. На виселице кончит, это я вам говорю! — кипятился патер Книпс и препротивно смотрел на меня.

— Но почему же, почему? — встревожился мой крестный, пан Бахрачек; он тоже был любителем кеглей и очень ловко играл с патером Книпсом.

А потому, — рассвирепел преподобный отец, — что моя экономка нашла его листок с грехами… Он обронил его, когда уходил после исповеди из костела. И теперь-то я уж знаю, кто лазит за грушами в мой сад! Знаю!.. Как лицо духовное в исповедальне не знаю, но как преподобный отец знаю!.. И скажу вам, мои золотые: кончит он на виселице! Один Иоахим был святым, другой был подлецом, ибо предал Наполеона под Лейпцигом, а наш, третий, кончит на виселице, ибо лазит в мой сад за грушами!..

Кое-какие нравоучения патера Книпса я тогда слышал сам, все прочее досказала мне мать, а потом всыпала мне за приходские груши.

И еще она вспоминала, как было дело со святым крещением. А было, значит, так: кум Бахрачек и кума фрау Бжускуля из Старой Машины торжественно держали меня во время крестин, после чего решили зайти в корчму, потому что стоял крепкий мороз и навалило полно снегу. Прозябший Ганысек, кучер пана Вентрубы, сидел в санях и дул на ладони. Кумовья положили меня на стойку, а сами сели за стол и заказали по большой кружке чаю с ромом: надо было разогреться, чтобы в дороге не замерзнуть.

Как там обстояло дело с ромом, сколько они его выпили — не знаю. Мать тоже не знала; как и полагается родильнице, она лежала дома в постели и попивала отвар липового цвета. Во всяком случае, мне известно только то, о чем сказывала покойница мать, дай ей, боже, вечное блаженство, аминь! Кум Бахрачек и кума фрау Бжускуля вышли из корчмы, сильно разогревшись, и с трудом вскарабкались на сани. Меня они забыли на стойке. А пока кумовья дули чай с ромом и ром с чаем, они все время щекотали меня пальцем под подбородком и громко приговаривали: так, мол, и так, хоть у меня носик картошкой и глазки я таращу, как кот на сало, но ничего не известно, может, еще вырасту красивым парнем и буду нравиться девушкам. Мне кумовья тоже дали лизнуть разок-другой сладкого чаю с ромом. Лизнул я основательно, поскольку у крестных было доброе сердце, и уснул.