Фредерик Стендаль - Арманс

Виконту де Маливеру предстояло многому научиться, чтобы стать достойным блестящего гороскопа, составленного для него князем. Он должен был победить в себе немало предубеждений. В его душе глубоко укоренилось отвращение к людям: когда он был счастлив, они были ему в тягость, когда несчастен, они тем сильнее докучали ему. Лишь изредка делал он попытки исцелиться от вражды к ним с помощью благотворительных дел. Если бы это удалось, безграничное честолюбие толкнуло бы его к таким людям и в такие места, где славу покупают лишь ценой величайших жертв.

В то время, о котором мы рассказываем, Октав не помышлял о блестящей карьере. Г-жа де Маливер была достаточно умна, чтобы не говорить сыну о необыкновенной судьбе, которую сулил ему князь де Р. Обсуждать это захватывающее предсказание она позволяла себе только с Арманс.

Арманс в совершенстве владела искусством успокаивать Октава, когда ему чудилось, что свет к нему несправедлив. Теперь он уже осмеливался признаваться ей во всех своих обидах, и она все больше и больше удивлялась этому странному характеру. Ее кузен до сих пор иногда впадал в мрачное состояние духа из-за самых пустячных замечаний. О нем много говорили в Андильи.

— Теперь вы на собственном опыте узнаёте, что такое популярность: про вас болтают много глупостей, а вы, очевидно, считаете, что если глупец имеет честь рассуждать о вас, он обязан сразу стать умным.

Нужно признаться, что для человека, склонного к подозрительности, такое испытание было не из легких.

Арманс потребовала, чтобы он немедленно и подробно рассказывал ей о всех оскорбительных для него замечаниях, случайно услышанных им в обществе. Она без труда умела доказать, что сплетники или вовсе не имели его в виду, либо говорили, подстегнутые недоброжелательством, которое испытывают все ко всем.

Самолюбие Октава уж ничего не утаивало от Арманс, и эти юные сердца дошли до той безграничной откровенности, которая, быть может, и составляет неотразимейшую прелесть любви. Разговаривая о чем-нибудь, они не могли в душе не сравнивать очарования их теперешней откровенности с той отчужденностью, которую чувствовали несколько месяцев назад, говоря о тех же вещах. Но даже эта отчужденность, столь памятная и все же не мешавшая им обоим быть тогда счастливыми, казалась лишним доказательством прочности и силы их дружбы.

Водворившись в Андильи, Октав сразу начал ждать приезда Арманс; он сказался больным и не выходил из замка. Действительно, несколько дней спустя приехала г-жа де Бонниве, а вместе с ней и Арманс. Октав все устроил так, что на первую свою прогулку он вышел в семь часов утра. В саду он встретился с кузиной и повел ее к апельсинному деревцу, стоявшему в кадке под окном г-жи де Маливер. Там за несколько месяцев до этой встречи Арманс лишилась чувств, сраженная его жестокими словами. Она узнала деревцо, улыбнулась и, закрыв глаза, прислонилась к кадке. Она была так же прекрасна, как в тот день, когда потеряла сознание из-за любви к нему, только менее бледна. Октав остро ощутил разницу между этими двумя свиданиями. Он узнал бриллиантовый крестик, полученный Арманс из России, — когда-то его носила ее мать. Обычно крестик был скрыт платьем, но в эту минуту благодаря движению Арманс Октав его увидел. Он вдруг потерял власть над собой и, взяв девушку за руку, как тогда, когда она упала в беспамятстве, осмелился коснуться губами ее щеки. Арманс вспыхнула и быстро отвернулась. Она горько раскаивалась в своем ребячестве.

— Вы хотите, чтобы я рассердилась? Хотите, чтобы я всегда выходила из дому в сопровождении горничной?

Следствием нескромности Октава была двухдневная размолвка. Но между этими существами, так горячо привязанными друг к другу, поводы для ссор были редки: прежде чем что-нибудь сделать, Октав думал не о том, будет ли это приятно ему, а о том, увидит ли в этом Арманс лишнее доказательство его преданности.

По вечерам они нередко оказывались на противоположных концах огромной гостиной г-жи де Бонниве, где собирались все сколько-нибудь интересные или влиятельные парижане. Если в это время к Октаву обращались с вопросом, он старался ответить словами, слышанными им от Арманс, и она видела, что его не столько интересует разговор, сколько радует возможность повторять вслух ее слова. Таким образом, в самой оживленной и приятной компании между ними непреднамеренно возникало не то чтобы какое-то особое общение, но нечто вроде эха, ничего, в частности, не выражавшего, но все же твердившего о неизменной дружбе и бесконечном доверии.