Борис Васильев - Были и небыли

— Тоже собираетесь куда-нибудь податься? — спросил поручик: внезапный уход болгар вызвал в нем волну горького раздражения.

— Некуда! — с непонятным ожесточением ответил Отвиновский. — Связал нас черт веревочкой.

Шошич метался по лагерю, уговаривал, ругался, просил опомниться, даже бил — ничего не помогало.

— А я куда вернусь? — горько спрашивал Шошич. — Дома нет — сожгли турки, дочери нет — увели турки, жены нет — с горя померла. Куда мне-то идти, куда?!

Шли дни, но настроение праздничного оживления не исчезало. Контакты с турками стали еще теснее, и еще откровеннее, перейдя вскоре в сферу деловых отношений: под яблоней, откуда Олексин был вынужден убрать французский караул, развернулось оживленное торжище. Торговали всем, чем только можно было торговать: табаком и фруктами, вином и мясом, барашками и птицей, кожами, одеждой, топорами, ножами, даже оружием. Меняли, покупали, продавали, одалживали друг у друга — базарный азарт охватил обе стороны с невероятной силой, и уже не только сербские войники, но и русские волонтеры щеголяли в турецких фесках и хвастались выгодно приобретенными ятаганами.

— Такого разгрома я еще не испытывал, — с горечью сказал Хорватович, приехав на позиции. — Теперь, пожалуй, я соглашусь признать, что турки выиграли войну.

— Считаете, они начнут наступление? — спросил Брянов.

— Непременно начнут, капитан. У них регулярная армия, и навести порядок им ничего не стоит: только прикажи. Пробовали обязательные ученья?

— Безнадежное дело. Волонтеры еще кое-как занимаются, хотя и с отвращением, а войники решительно отказываются. Говорят, что перемирие — это вроде отпуска.

— Однако Тюрберт сумел заставить своих артиллеристов.

— Скрипачи, — с оттенком зависти сказал Олексин. — И потом, господин полковник, я не хочу никого обижать, но…

— Боюсь, что разгром неминуем, господа, — невесело сказал Хорватович. — Я вижу только один выход: первыми начать.

— Нарушить перемирие? — изумился Брянов. — Да нас расстреляют перед строем за такое самоуправство!

— Я вижу только один выход, — задумчиво повторил Хорватович. — Есть способ разорвать перемирие. Есть!

На следующий день Хорватович выехал в Белград, поручив корпус майору Яковличу, рыхлому, обленившемуся и нерешительному. Единственная форма приказания, которой широко пользовался майор, заключалась в трех словах: «Ничего не предпринимать».

— Послал бог начальничка, — со вздохом говорил Брянов.

Целыми днями валялись по шалашам, проводя время в пустопорожних разговорах. После ухода болгар Отвиновский стал чаще навещать Олексина и Совримовича, но в беседы вступал редко, предпочитая слушать или отделываться короткими замечаниями. Его тяготило не просто безделье, и поручик спросил напрямик:

— Жалеете, что не ушли с болгарами?

— Жалею, что приехал в Сербию. А впрочем, неверно, я ни о чем не жалею, Олексин.

— Вот это вас и мучает.

Отвиновский промолчал, привычно усмехнувшись. Потом спросил вдруг:

— Вы женаты, Олексин?

— Нет. Почему вы спросили об этом?

— Потому что тоже не женат. А это глупо.

— Что же глупого?

— Глупо, когда человеку некуда спешить.

— По-вашему, спешат только к женщине? — спросил Совримович.

— Только к женщине, — убежденно сказал Отвиновский. — Все остальное — выдумки, в которые мы почему-то так часто верим. А женщина — реальность, господа. Единственная реальность, к которой стоит торопиться.

— У вас есть семья, родные? — спросил, помолчав, Совримович.

— Таким тоном обычно разговаривают с больным, — опять усмехнулся Отвиновский. — Утолю ваше любопытство одним словом: были. А это означает, что мне не только некуда торопиться, но и некуда возвращаться. В этом смысле я идеальный солдат: мне нечего терять.

— И когда закончится эта война, вы поедете на другую? — спросил Олексин. — Право, жаль, что вы не ушли с болгарами.

— Знаете, Отвиновский, я увезу вас с собой, — решительно сказал Совримович. — Да, да, не спорьте: нехорошо, когда человеку некуда возвращаться. У меня есть небольшое имение на Волыни, матушка и прелестная кузина. Я выйду в отставку, и мы прекрасно заживем вчетвером. А Олексин будет наезжать в гости.

— Благодарю, друг. Я запомню ваши слова, и — кто знает! — может быть, и постучусь однажды в сумерки. Когда-нибудь. Когда пойму.

— Что поймете? — спросил поручик, зевнув.

— Когда пойму, для чего меня убивали и для чего я убивал сам. Рано или поздно человек должен дать себе полный отчет. Особенно если он занимается этим ремеслом с четырнадцати лет. — Отвиновский натянуто улыбнулся. — Мы хорошо шутим, господа, не правда ли? А все от безделья.