Федор Крюков: Зыбь

Спорили подолгу. Ссорились, ожесточались. Случалось, доходили до драки. И даже люди немолодые, почтенные, оберегавшие свое достоинство, теряли иногда самообладание и вступали врукопашную, как иные юные легкобрехи. Станичный казначей Спиридон Григорьевич Кукарь, отстаивая божественное установление властей, не выдержал и заехал в ухо Василию Фокину, удачно возражавшему против его положений. Сцепились. Фокин, как помоложе и посвежей, без особого труда подмял под себя Кукаря и с минутку посидел на нем верхом. Старику и не очень ловко было, а делать нечего — пришлось пересопеть…

Терпуг вернулся не один. С ним пришли: Семен Копылов, Фокин и Савелий Губан. Старик Савелий не принадлежал к числу обычных гостей слесаря Памфилыча — он был для этого слишком серьезный и занятый человек. Но ему нужен был писарь — написать свидетельство на быков: Савелий собирался ехать на Филоновскую ярмарку. Заодно также требовалась и расписка на покупку лугового пая у Копылова. Осторожный Губан не хотел было связываться с Копыловым, — не достоверный человек! — но соблазнился дешевизной и купил все-таки. Поставил непременным условием, чтобы была расписка. Копылов, успевший уже два раза запродать свой пай и всякий раз под расписку, охотно согласился на это условие и в третий раз, только выговорил вдобавок магарыч. А разыграть магарыч удобнее всего было, конечно, к Памфилыча…

— Когда деньги есть, и кругозор жизни шире, — с ленивой уверенностью сказал Грач, продолжая начатый до прихода новых посетителей разговор. — А нет денег, живешь, как жук в навозе копаешься.

Егор Рябоконев, просматривавший старый обрывок какой-то газеты, возразил, не отрываясь от чтения:

— Жизни… настоящей, правильной добиться… с пониманием… Тогда и деньги придут…

Грач иронически взмахнул цигаркой.

— Какая тут жизнь — копейки добыть неоткуда! Добейся тут!.. Подойдет статья, заработаешь гривенник-другой, оживешь на минутку. А там опять нужда. Так всю жизнь до гроба, как кобель на обрывке и вертишься… И ни отколь ничего. Один труд, а взамен ничего нет, — какое тут правосудие?..

— Шел бы ты в попы, Тимофевич, — голос у тебя дозволяет, — весело заметил Терпуг, — Духовенству жизнь хорошая… Посмотри, у о. Василия живот-то какой!..

— Господа офицеры тоже хорошо живут, — прибавил Савелий Губан без улыбки, но с той прозрачно-прикрытой, спокойной иронией, которая привычна людям деловым в разговоре с пустыми, ненужными им людьми.

— Что касается офицеров, то должен вам заметить, что это голь, — возразил писарь. — Духовенство, действительно… Как говорится: попу да коту… А офицерство — тоже, как наш брат, нередко без штанов щеголяет…

— Какой офицер, Иван Степаныч! — горячо воскликнул Копылов. — Позвольте, я с вами не согласен. Какой офицер! Есть, например, из фамильных — громчей попов живут! Я денщиком был у сотника фон-Рябина — вот офицер так офицер! Всем офицерам офицер, царство ему небесное!..

— А между прочим, Савелий Фоломевич, — обратился он вдруг к Губану, — время-то, конечно, праздничное, а чего его зря терять?.. Вот с покупочкой, господа, поздравьте старика… И дешевенько отдал, ну — старик хороший… уважить надо…

Длинный, сухой Савелий равнодушно отнесся к лести и пальцем поманил слесаря в горницу ~ для секретного разговора. Терпуг догадывался, что Копылов продал пай уже не в первые руки и, как всегда, пойдет судебная волокита между такими вот прижимистыми хозяевами, как Савелий, но одобрил это в душе. Едва удерживаясь от смеха, он сказал в спину Губану, когда он, вслед за хозяином, проходил в другую половину:

— Что же, пошли Бог травки доброй!..

Но Губан на это пожелание не ответил ничего. Чувствовалось по его бурому, морщинистому затылку, что он презирает всю эту компанию праздно болтающих, нестоящих людей, и если бы не нужда в писаре и не необходимость закрепить па бумаге, в силу которой Губан верил, сделку с Копыловым, — он не стал бы терять тут время.

— Всем офицерам офицер был сотник Егор Егорыч, — повторил Копылов гордо. — Я повидал у него всякой всячины! Сапоги — дешевле четвертного за пару никогда не платил… А одежи этой сколько… у-у, б-бра-тцы родимые!

Он восторженно покрутил головой и смолк от избытка нахлынувших воспоминаний.

— У него была мамзелька. Немка, что ль… вроде цыганки, словом сказать, чернявая… Помирал прямо по ней! Когда чем недовольна, визжит, бывало, по-своему лопочет: каря-баря… каря-баря… Пыхнет, уедет, а он сидит и плачет… Ей-богу, плачет! Слезы… Мягкой совести человек был. Поглядишь, бывало, аж досадно! Не утерпишь: «Вашбродь! Охота вам из-за этакой низкости сухари сушить!» — «Я, — говорит, — на нее боле двадцати тыщ просадил… Понимаешь? — говорит. — Доходит, братец, моя точка…»