А потом, оставшись без денег и промерзнув за ночь до костей, они просили дать им маленько погреться, завтра они разживутся деньгами.
— Погреться? — говорил Эйген. — Что я вам — общественная благотворительность? Или городская теплушка? Хотя вот что, малый, послушай, что я тебе скажу…
Через самое короткое время на него уже работали две-три шайки. О, Эйген — малый с головой, ведь это были желторотые юнцы, он не мог посылать их на кражи со взломом, холод и нужда делали их сговорчивыми (да они и вообще-то не держались твердых правил), но от настоящих преступлений они еще с ужасом отшатывались.
А он обучал их, посылал в универмаги и крытые рынки, готовил из них карманных воришек. Для этого не требовалось ни особого мужества, ни особой ловкости, — ведь женщины удивительно легкомысленны, они кладут кошелек в сумку на самый верх — бери кому не лень! Он учил их «работать» только в людных местах. Кто-нибудь выуживал кошелек и передавал другому, тот по цепочке третьему, и все разбегались…
— Не тырить два раза в одном месте, — поучал Эйген. — И при малейшем шухере — тягу! Ведь у вас нет документов, барбосы вас тут же заметут, хотя бы вы ничего не сделали!
У него была восприимчивая аудитория, и дело процветало. Хозяином ночлежников Эйген был только по названью, настоящей хозяйкой была Эва, ей приходилось содержать этот хлев в чистоте, пришивать ребятам пуговицы, готовить жратву, пользовать их мазью от вшей, лечить обмороженные носы и уши.
И все это она делала с охотой. Она обходила свои три-четыре подвала, газ шипел и свиристел, голубое пламя, горевшее без калильной сетки, колебалось и никло. Она смотрела на спящих, на старые и молодые лица, на попрошаек и карманников — они лежали, как мертвые, или стучали зубами от холода. Эва всегда могла что-то для них сделать, одному чинила рваные штаны, другому незаметно совала кружку горячего кофе. У нее было смутное желание, чтобы они чувствовали себя «как дома» в этом хлеву, где и свинье показалось бы неуютно.
Эва знать не хотела, какими делами занимался тут Эйген, у нее душа изболелась глядеть на жалкие кошелечки — вечерами, когда выручку доставали, подсчитывали и делили между собой, — на эти потертые кошелечки с тремя или шестью марками, а как часто там же лежала карточка безработного! За всем этим виделась ей рука Эйгена! Она и сама-то неладно придумала — брать по сорока пфеннигов за ночлег у бездомных, у беднейших из бедных! Но, по крайней мере, жить честно!
Эйген же уподобился клопам, что гнездились в этих подвалах и кормились кровью полуголодных людей, он обкрадывал безработных, отнимал хлеб у них и у их детей, а заодно и карточки на пособие. Как долго придется обивать пороги и голодать, пока им возобновят эти карточки — право на жалкую подачку!
Что-то в ней зашевелилось.
— Дай мне эту карточку! — просит она Эйгена.
— Зачем тебе?
— Я вложу ее в конверт и отправлю по адресу. Нам это не повредит, а эти люди, по крайней мере, получат свое пособие!
Он смерил ее злобным взглядом.
— Ты совсем распустилась, как я погляжу! Ишь разошлась! Думаешь, у меня на тебя времени нет? Для тебя у меня всегда найдется время! Подойди-ка сюда! Подойди сию минуту! На, слопай эту карту! Слопай жратву этих бедных людей! Вот именно, ты слопай! Что, вкусно? Подумай, как страдают голодные дети! Ты, верно, решила заделаться Магдалиной, купить себе место в богадельне для падших девок! Жри, стерва! Уж не надеешься ли ты попасть на небо, а меня спровадить в ад? Дура ты, дура!
Она все еще трепетала перед ним, но именно поэтому сунула хлебную горбушку старику «натуралисту», навещавшему мусорные свалки, и каждый раз старалась пропустить в общем потоке беднягу-мальчугана, у которого никогда не находилось сорока пфеннигов на ночлег.. Это был четырнадцатилетний мальчонка, он не говорил ни «Эва», ни «Баст», он говорил только «мамаша».
— Ну, мамаша, — спрашивал он, — как дела? Что, босс где-нибудь тут околачивается? Завтра я обязательно кошелек стырю!
Для этого мальчонки Эва ничего не жалела. Сладкая дрожь пронзала ее при этом обращении: мамаша! Никто никогда не называл ее матерью. Эве было уже тридцать пять, она так устала от грязи и нужды, что уже из одного отвращения тянулась к мало-мальски опрятной жизни. Собрав всю свою хитрость и изворотливость, она уговорила Эйгена снять наверху в доме две комнаты с кухней — им обоим незачем будет торчать все время в промозглом подвале.
Эйген согласился на ее доводы, у него уже завелись кое-какие деньги, и он неплохо обставил их квартирку. И опять Эве пришла удачная мысль: особенно важные переговоры он мог теперь вести наверху, вдали от непрошеных ушей, мог принимать посетителей, которых не всякий должен был видеть. А когда у них появлялись более приличные постояльцы (а они нет-нет да и появлялись, так как о «хазе Эйгена Баста», которую не трогала полиция, скоро заговорили в блатном мире), когда появлялись у них более приличные постояльцы, их можно было поместить наверху в отдельной комнате, и это приносило доход.
Читать дальше