Энтони Троллоп - Смотритель

Не удивительно, что в глазах доктора Грантли Джон Болд — головня, упавшая посреди тихого кафедрального городка. Доктор Грантли избегал бы его, как чумы; однако мистер Хардинг приятельствовал со старым доктором. Маленький Джонни Болд играл на лужайке перед домом мистера Хардинга. Он пленил сердце регента, заворожённо внимая его священным мелодиям, и, скажем уж сразу начистоту, почти пленил ещё одно сердце в тех же самых стенах.

Элинор Хардинг не помолвлена с Джоном Болдом и, возможно, ещё не призналась себе, как дорог ей молодой реформатор; однако ей очень не по душе, если о нём дурно отзываются. Она не смеет возражать, когда муж сестры громко его ругает, поскольку, как и отец, немного побаивается доктора Грантли, но у неё растёт неприязнь к архидьякону. Элинор убеждает отца, что несправедливо отказывать молодому другу от дома из-за политических взглядов, ей не хочется ходить туда, где его не будет. По правде сказать, она влюблена.

Нет ни одной убедительной причины, почему бы Элинор Хардинг не полюбить Джона Болда. У него есть все качества, способные тронуть девичье сердце. Он смел, пылок, занятен в общении, хорош собой, молод и предприимчив; у него есть средства содержать жену, он безусловно порядочен, друг отца, и, главное, любит её: так что препятствует Элинор Хардинг питать нежные чувства к Джону Болду?

Доктор Грантли, стоглазый, как Аргус, давно понял, куда дует ветер, и мог бы привести множество веских доводов против такого поворота событий. Он не счёл разумным говорить об этом с тестем, зная, что тот склонен во всём потакать младшей дочери. Однако он обсудил свои тревоги с самой доверенной душой в священном алькове под клерикальным надкроватным балдахином в Пламстеде.

О, сколько утешения, сколько ценных советов получает наш архидьякон за этой священной завесой! Только здесь он сходит с церковного пьедестала и становится простым смертным. В миру доктор Грантли и на миг не оставляет ту величавую манеру, которая так ему к лицу. Он сочетает достоинство древнего святого с лоском современного епископа; он всегда одинаков, всегда архидьякон, и его, в отличие от Гомера, никогда не смаривает дремота[4]. Даже с тестем, даже с епископом и настоятелем, он всё так же громогласен и сохраняет ту же надменную осанку, от которой робеют юные барчестерцы и трепещет Пламстедский приход. Лишь меняя широкополую шляпу на ночной колпак с кисточкой, а строгий клерикальный наряд — на привычную robe de nuif, [3] Ночную рубашку (фр.). доктор Грантли начинает говорить и думать, как обычный человек.

Многие из нас частенько думают, какому испытанию подвергается вера жён нашего духовенства. Для нас эти люди — воплощение святого Павла; самая их походка — проповедь, их опрятное и строгое платье — призыв к смирению и набожности, а широкополые шляпы словно окружены нимбом нравственных добродетелей. На архипастыря в облачении его сана все смотрят уважительно, а хорошо одетый епископ приводит нас в священный трепет. Но как такие чувства сохраняются в груди тех, кто видит епископов без сутаны и архидьяконов — в ещё более небрежном дезабилье?

Кто из нас не вспомнит священнослужителя, рядом с которым мы невольно приглушаем голос и стараемся ступать неслышно? Однако случись нам увидеть, как он вытягивается под одеялом, широко зевает и зарывается лицом в подушку, мы болтали бы в его присутствии, словно в обществе какого-нибудь врача или адвоката. По сходным причинам, вероятно, наш архидьякон выслушивал советы жены, хотя со всеми прочими представителями человечества предпочитал брать роль советчика на себя.

— Дорогая, — сказал он, расправив многочисленные оборки ночного колпака, — сегодня у твоего отца снова был Джон Болд. Я должен сказать, твой отец очень беспечен.

— Он всегда был беспечным, — отвечала миссис Грантли из-под тёплого одеяла. — Это нисколько не новость.

— Да, знаю, не новость, но при нынешнем состоянии дел такая беспечность — это… это… Я скажу тебе, дорогая, если он не побеспокоится, Джон Болд окрутит Элинор.

— Думаю, окрутит, независимо от того, побеспокоится папа или нет. А что тут дурного?

— Что тут дурного?! — почти возопил архидьякон, и так дёрнул ночной колпак, что едва не натянул его до самого носа. — Что дурного?! Наглый выскочка! Самый вульгарный юнец, какого мне случалось знать! Известно ли тебе, что он лезет в дела твоего отца самым… самым… — Не подобрав достаточно оскорбительного эпитета, он довершил фразу восклицанием: «Боже великий!», которое на собраниях епархиального духовенства всегда производило должное впечатление. Вероятно, он на время позабыл, где находится.