Анри Мишо - Портрет А

Эта приниженность, которой себе и представить не можешь, пока ее не увидишь, страшнее любой нищеты, страшнее голода и привычной тут холеры.

Кастовая приниженность, когда тысячелетиями от родителей низкой касты рождались такие же приниженные дети, заложена в этой системе. И как прижилась!

«Только особы королевского рода и самые богатые пользуются Королевским Якути!» {50}

Заголовок огромного рекламного объявления. Речь идет о некоем снадобье.

Такая реклама, обращенная к раджам, принесла этому средству больше успеха, чем могли бы принести сто тысяч медицинских сертификатов.

Без тщеславия институт каст не продержался бы три тысячи лет.

Новообращенные христиане заказали выстроить в соборе в Пондишери разделительную стену для разграничения каст.

«Я христианин, но из касты брахманов!»

Большинство здесь — высокие и худые, ни плеч, ни икр на ногах, ни мускулов, женоподобные, головы у многих плоские, с жабьими глазами, которые глядят на вас неотрывно и ничего не выражают.

Взгляд не задумчивый, а надоедливый, даже прилипчивый.

В глазах блеск, вроде того, который создается с помощью макияжа, и смотреть в них никакого удовольствия, лишний раз обернуться не захочешь.

Прекрасные черные волосы, полные жизни, мягкие, длинные.

Попадаются изящные лица, говорящие о благородстве души (крайне редко). Видел несколько старческих лиц — настоящие пастыри человечества, предтечи музыки и мудрости, гармония развития.

А так — нигде ни проблеска.

Лица довольных развратников и оправданных лжесвидетелей.

Ничего человеческого.

У индийцев нет настоящего стремления к красоте. Красота для них не имеет значения. Они о ней не заботятся. У них ее и не встретишь. Ни в домах, ни на улицах.

Если непременно требуется красота, то она выходит чрезмерной, чувственной, барочной. [10]

Но они предпочитают, чтобы ее вообще не было.

И тем не менее их скульптуры и картины были так прекрасны — чуть ли не наперекор своим создателям. У индийца есть вкус, чувство и склонность к соблазну, но есть и академичность. Индиец любит предписания, кодексы, цифры, строгие системы символов, грамматику.

Когда я приехал в Коломбо и пошел в музей, знаменитый кстати, я немного походил по залам, а потом помчался по ним бегом. Я был в отчаянии. О, эта академичность! Подражатели, обезьяны! Какое мне дело, первоклассная это обезьяна или чуть похуже, если все равно одни обезьяны? И тут я увидел нечто. В одном из залов были фрески. Неловкость, порыв, растроганные попытки, желание совершенства, свет, передающий чувство, и горячие тела, еще неловко выписанные, все это полно неожиданности и стремления к лучшему — такой настрой пронизывает фрески из Сигерии. {51} Было, значит, и здесь вдохновение, горячая и живая волна.

Такое у них случалось не очень часто. Индусов в основном завораживает не новое, а продолжение старого.

Вокзал в Калькутте — самый необычный из всех вокзалов в мире. Рядом с ним все остальные — ничто. Только он достоин зваться вокзалом.

В самом здании тем не менее нет ничего особенного. Точно, ничего. В чем же дело? Только в Калькутте я по-настоящему ощутил, что такое вокзал, место, где люди ждут поезда.

В Калькутте они ждут по-настоящему.

Там около тридцати путей и столько же перронов.

На каждый перрон ведут отдельные железные двери.

Между этими дверями и городом — огромный зал.

Это зал, где спят. Перед дверью, отделяющей их от поезда, который должен вот-вот прибыть, они дремлют вполглаза на своих розовых чемоданах.

Такое зрелище невдалеке от рельсов и поездов, которые вас вот-вот увезут, этот предварительный сон — все будто внушает вам мысль, что в ожидании поезда порой проводят неделю, а то и две, а он все не приходит (в залах ожидания, разумеется, пусто — они далеко от поездов, и там слишком много скамеек); это предотъездное ожидание, и особенно то, что люди спят, словно сама мысль о путешествии их утомляет и заставляет распластаться по полу, их стремление отдохнуть, прежде всего отдохнуть — это ни с чем не сравнимое зрелище.

На вокзале в Калькутте всегда отдыхают, распластавшись, тысячи пассажиров, вы неловко и осторожно, словно по болоту, продвигаетесь между их телами и наконец с трудом добираетесь до своего вагона под несколькими неотрывными взглядами.

Все «достойные» люди в Индии всегда отворачивались от самой Индии и вообще от всего мира.