Генри Мортон - По старой доброй Англии. От Лондона до Ньюкасла

Ну и бог с ними! Пусть остаются со своим «козлом», я же — удаляясь по Челмсфорд-роуд — наслаждался совсем другой историей.

Солнце зашло за тучку, и начался дождь. Птицы пели как-то особенно громко — точно роняя свою скороговорку на молодую зеленую листву. Прошло совсем немного времени, и небосвод снова просветлел. Дождик поредел, он шел словно нехотя, без энтузиазма, затем и вовсе прекратился — так же неожиданно, как и начался. Я посмотрел на запад и увидел радугу: она вырастала приблизительно над Бишопе-Стортфордом и затем, протянувшись через все небо, оканчивалась где-то на просторах Северного моря.

Что за удивительная свежесть царит в воздухе после этих скоротечных весенних ливней! Повсюду разлит добрый, честный запах сырой матушки-земли с оттенком молодых, только-только народившихся грибов. В ушах звенит от несмолкаемого гудения трудолюбивых насекомых. Трава сверкает новоприобретенной чистотой и зеленью, и повсюду — на каждом листочке в саду, на каждой веточке живой изгороди — висят, колеблясь и блестя, дождевые капли.

Я остановился возле маленького домика на обочине Колчестерской дороги и спросил чего-нибудь поесть. Стоявшая в дверях женщина покачала головой и с явственным эссекским акцентом ответила, что ей нечего мне предложить. Я, напустив на себя оскорбленный вид, указал на жестяную вывеску, которая со скрипом раскачивалась и гремела на ветру. На ней значилось одно-единственное слово: «Закуски». Многие сельские жители почему-то полагают, будто все автомобилисты привыкли к изысканным завтракам из Мэншн-хауса. Остальным путешественникам проще. Что касается велосипедистов, они всегда готовы есть яйца. Неряшливого вида молодые люди в грязных башмаках, с томиком стихов в кармане и огнем нонконформизма в глазах — те самые, которые вечно норовят во время беседы пристроить свой рюкзак на хозяйскую изгородь; эту публику вполне может удовлетворить романтическая трапеза в виде куска хлеба с домашним сыром. В отношении же нас, автомобилистов, сельчане рассуждают примерно таким образом: уж коли человек может себе позволить путешествовать в дорогущем шумном авто, то ему, конечно же, ничего не стоит заполучить сытный обед в хорошем ресторане. На что ему наши скромные «закуски»! В разговоре эти простые души начинают конфузиться и всячески отнекиваться. Если же вы настаиваете и авторитетно заявляете, что больше всего на свете любите изрядный ломоть хлеба с желтым сыром поверху, они краснеют и нерешительно мямлят: «Ну, не знаю… Если вы не возражаете …» или же «Если вы имеете в виду…»

В моем случае хозяйка недолго держала оборону. Уже через пару минут ее милое, добродушное лицо расплылось в улыбке, и она сказала, мол, ладно, дайте-ка подумать! Ну да… У нее вроде бы завалялась пара сырых яиц и хлеб с маслом, ну, и сыр, конечно. А также кусочек холодного яблочного пирога — остался с минувшего воскресенья! И пока мы разговаривали, я не переставал думать, что, наверное, ни в одной другой стране нет такого количества чудесных простых людей. Пусть другие нации кичатся своими изысканными манерами и утонченным благородством, а я все равно предпочту им бесхитростный деревенский люд моей родной Англии.

Хозяйка пригласила меня в дом. Войдя в прихожую, она толкнула ближайшую дверь, и та распахнулась с протяжным, протестующим скрипом. Я сразу узнал этот священный мавзолей под названием «гостиная», который существует в каждом уважающем себя английском доме. Трудно вообразить себе более разительный контраст, чем между живой и теплой кухней, где собирается вся семья и где витают соблазнительные запахи готовящейся пищи, и этим холодным и строгим, смахивающим на музей помещением, чьи двери с готовностью распахиваются лишь в случае поминок или свадебных торжеств. С другой стороны, визит в гостиную может оказаться чрезвычайно интересным и познавательным, ибо в этой комнате, как правило, собрано все самое ценное, святое и прекрасное, что происходило в жизни семейства.

Гостиная, в которой очутился я, вполне соответствовала описанному выше типу. В ней витали неистребимые запахи вытертого древнего ковра, холодных похоронных пирожков, черных перчаток и безнадежной старости. Вдоль стены были расставлены жесткие, набитые конским волосом кресла — так и казалось, будто в них восседают невидимые призраки. Середину комнаты занимал массивный стол красного дерева, покрытый темно-бордовой скатертью, а необычное, религиозного вида пианино было задвинуто подальше в угол. Фасад его украшала ажурная резьба, за которой просматривалась зеленая сатиновая подкладка. Полагаю, если крышку этого пианино когда-либо и открывали, то лишь для того, чтоб одним пальцем сыграть Девяностый псалом.