Эрнест Хемингуэй - Праздник, который всегда с тобой

«Даннинг умирает, — значилось в записке. — Пожалуйста, приходите сейчас же».

Даннинг, похожий на скелет, лежал на матрасе и в конце концов несомненно умер бы от недоедания, но мне удалось убедить Эзру, что мало кто умирает, разговаривая закругленными фразами, и я еще не видел человека, чтобы умер, разговаривая терцинами, и сомневаюсь, что даже Данте это удалось бы. Эзра возразил, что Даннинг не разговаривает терцинами, и я сказал, что, может быть, терцины мне послышались, поскольку я спал, когда Эзра меня вызвал. В общем, просидев ночь в ожидании смерти Даннинга, мы препоручили дело врачу, и Даннинг был увезен в частную клинику для дезинтоксикации. Эзра гарантировал оплату счетов и заручился содействием, не знаю каких уж там поклонников поэзии Даннинга. Мне же была поручена только доставка опиума в случае чрезвычайной ситуации. Это была священная обязанность, возложенная Эзрой, и я только надеялся, что смогу оказаться достойным и правильно определить момент возникновения этой чрезвычайной ситуации. Она возникла однажды воскресным утром, когда во дворе лесопилки появилась консьержка Эзры и крикнула наверх, в открытое окно, где я изучал программу скачек:

— Monsieur Dunning est monté sur le toit et refuse catégoriquement de descendre [40] Месье Даннинг залез на крышу и категорически отказывается спускаться ( фр. ). .

Пребывание Даннинга на крыше и категорический отказ спуститься представлялись ситуацией чрезвычайной, я достал банку с опиумом и пошел с консьержкой, маленькой нервной женщиной, которая была очень взволнована происходящим.

— У месье есть то, что требуется? — спросила она меня.

— Безусловно, — сказал я. — Не будет никаких сложностей.

— Месье Паунд думает обо всем, — сказала она. — Он сама доброта.

— Согласен, — сказал я. — И я скучаю по нему каждый день.

— Будем надеяться, что месье Даннинг поведет себя разумно.

— У меня для этого все необходимое, — заверил я ее.

Когда мы подошли к их двору, консьержка сказала:

— Он спустился.

— Должно быть, знал, что я иду.

Я поднялся по наружной лестнице к квартире Даннинга и постучался. Он открыл. Он был худ и казался необычно высоким.

— Эзра просил принести вам это, — сказал я и отдал ему баночку. — Он сказал, вы поймете, что это.

Он взял баночку и посмотрел на нее. Потом бросил ее в меня. Она попала мне в грудь или в плечо и покатилась по лестнице.

— Сволочь, — сказал он. — Мерзавец.

— Эзра сказал, что она вам может понадобиться, — сказал я.

В ответ он бросил в меня молочную бутылку.

— Вы уверены, что она вам не нужна? — спросил я.

Он бросил еще одну молочную бутылку. Я ретировался, и он запустил мне в спину еще одной бутылкой. И захлопнул дверь.

Я подобрал баночку, слегка треснувшую, и положил в карман.

— По-моему, он не захотел подарка от месье Паунда, — сказал я консьержке.

— Может быть, он теперь успокоится, — сказала она.

— Может быть, у него был свой, — сказал я.

— Бедный месье Даннинг, — сказала она.

Любители поэзии, организованные Эзрой, в конце концов снова пришли на выручку к Даннингу. Мое и консьержки вмешательство оказалось безуспешным. Треснувшую банку с предполагаемым опиумом я завернул в пергамент и тщательно упаковал в старый сапог для верховой езды. Через несколько лет, когда мы с Эваном Шипменом освобождали квартиру от моего имущества, сапоги нашлись, но банки не было. Не знаю, когда на самом деле умер Даннинг и умер ли — и почему бросался в меня молочными бутылками: то ли потому, что я с недоверием отнесся к его первому умиранию той ночью, то ли моя личность была ему неприятна. Но помню, какое ликование вызвала у Эвана Шипмена фраза: «Monsieur Dunning est monté sur le toit et refuse catégoriquement de descendre». Он считал, что в ней есть что-то символическое. Не знаю. Может быть, Даннинг счел меня агентом Зла или полиции. Знаю только, что Эзра старался помочь Даннингу, как помогал многим людям, и надеюсь, что Даннинг в самом деле был таким хорошим поэтом, каким его считал Эзра. Для поэта он довольно метко бросал молочные бутылки. Впрочем, Эзра, великолепнейший поэт, при этом отлично играл в теннис. А Эван Шипмен, который был прекраснейшим поэтом и искренне безразличным к тому, будут ли когда-нибудь опубликованы его стихи, считал, что это должно остаться тайной.

— Нам в нашей жизни, Хем, нужно больше настоящей тайны, — сказал он мне однажды. — Писателя, полностью лишенного честолюбия, и действительно хорошего неопубликованного стихотворения — вот чего нам больше всего не хватает сегодня. Есть еще, конечно, проблема прокорма.