Эрнест Хемингуэй - Праздник, который всегда с тобой

Хозяин, месье Лавинь, спросил, как идет моя работа, и я сказал, что очень хорошо. Он сказал, что утром видел меня за работой на террасе «Клозери де Лила», но не окликнул меня, потому что я был очень поглощен писанием.

— У вас был вид человека, попавшего в джунгли.

— Когда пишу, я как слепая свинья.

— Но вы не заблудились в своих джунглях, месье?

— В трех соснах, — сказал я.

Я пошел дальше, заглядываясь на витрины, радуясь весеннему вечеру и встречным прохожим. В трех знаменитых кафе я видел людей со знакомыми лицами и просто знакомых. Но были гораздо более симпатичные люди, совсем не знакомые, они шли под зажигавшимися фонарями, спешили к какому-то месту, где они вместе выпьют, поедят вместе, а после будут любить друг друга. Люди в важных кафе, может быть, занимаются тем же, а может быть, просто сидят, пьют, разговаривают, но любят только, чтобы их видели другие. Те, которые мне нравились, незнакомые, шли в большие кафе, чтобы затеряться в них, не привлекать к себе внимания, побыть наедине друг с другом. К тому же большие кафе были тогда дешевы, с хорошим пивом и аперитивами по умеренной цене, которую четко писали на блюдечках под стаканами.

Таким здоровым, неоригинальным мыслям предавался я в тот вечер, ощущая себя исключительным праведником, потому что сильно поработал днем, а хотел больше всего поехать на скачки. В период нашей настоящей бедности необходимо было отказаться от скачек, и сейчас как раз бедность была так близка, что я не мог рискнуть деньгами. По любым меркам мы все еще были очень бедны, и я все еще занимался мелкой экономией, говоря, что приглашен на обед, а на самом деле два часа слонялся по Люксембургскому саду и расписывал жене сказочные угощения. Когда тебе двадцать пять лет, и по конституции ты тяжеловес, и пропускаешь еду, тебе очень голодно. Зато это обостряет восприятия, и я обнаружил, что многие мои персонажи обладают волчьим аппетитом, знают толк в еде, и большинство ждет не дождется выпивки.

В «Негр де Тулуз» мы пили хороший кагор по четверть, половине и целому графину, обычно на треть разбавляя водой. Дома, над лесопилкой, у нас было корсиканское вино, очень убедительное и дешевое. Очень корсиканское — ты мог наполовину разбавить его водой, и оно все равно проявляло характер. Тогда в Париже можно было хорошо жить почти задаром, а пропуская еду время от времени и не покупая новой одежды, можно было откладывать и позволять себе некоторую роскошь. Но в то время я не мог позволить себе скачки, хотя на них можно было заработать, если заняться игрой всерьез. Тогда еще не пользовались ни пробами слюны, ни другими методами выявления искусственно возбужденных животных, и допинг был широко распространен. Присматриваться к лошадям в паддоке, определять по симптомам, какие из них простимулированы, полагаясь на свое чутье, иногда почти сверхчувственное, потом ставить на них деньги, проиграть которые не имеешь права, — для молодого человека, содержащего жену и ребенка, это неподходящий способ продвинуться в занятиях литературой, требующих полной отдачи.

Я вышел из «Селекта», вильнув в сторону при виде Гарольда Стернса, потому что он непременно захотел бы поговорить о лошадях; в своей праведности я беспечно переименовал их в скипидарных одров, отрекшись от Энгиена, чтобы проработать весь день, как полагается серьезному писателю; и вот, исполненный добродетели, презрев порок и стадный инстинкт, я миновал собрание обитателей «Ротонды» и перешел бульвар к «Дому». «Дом» был тоже полон, но там сидели люди, которые сегодня работали.

Были натурщицы, которые работали, были художники, которые работали до сумерек, и писатели, как-никак поработавшие днем, были пьяницы и чудаки; некоторых я знал, другие были просто декорациями.

Я подошел и сел за стол к Паскину и двум натурщицам-сестрам. Когда я стоял на улице Делямбр и раздумывал, не зайти ли мне выпить, Паскин помахал мне. Паскин был очень хорошим художником и пил решительно, сосредоточенно, не теряя ясности ума. Обе натурщицы были молоденькие и хорошенькие. Одна — очень смуглая, маленькая, великолепно сложенная, обманчиво хрупкая и порочная. Она была лесбиянка, но любила и мужчин. Другая была похожа на девочку, глупая, но очень красивая недолговечной детской красотой. Фигура у нее была не такая хорошая, как у сестры, но в ту весну ни у кого больше не было такой хорошей.

— Хорошая сестра и плохая сестра, — сказал Паскин. — Я с деньгами. Что будешь пить?