Эрнест Хемингуэй - Праздник, который всегда с тобой

— Не знаю, Тэти. Голод бывает разных видов. Весной их больше. Но это прошло. Память — тоже голод.

Я был глуп и, глядя через окно, как там подают два tournedos [11] Говяжья вырезка, нарезанная круглыми кусочками, тушеная или жареная. , понял, что голод испытываю самый обыкновенный.

— Ты сказала, что сегодня нам везло. Конечно, повезло. Но нам дали очень ценный совет и информацию.

Она рассмеялась:

— Я не скачки имела в виду. Ты так буквально все понимаешь. Я имела в виду, что везет в других отношениях.

— Не думаю, что Чинка интересуют скачки, — сказал я, подтвердив свою глупость.

— Да. Интересовали бы, если бы сам скакал.

— А ты хочешь еще ходить на скачки?

— Конечно. И теперь мы можем пойти, когда захотим.

— Ты правда хочешь?

— Конечно. А ты разве нет?

Попав наконец в ресторан, мы чудесно поужинали, но когда закончили, и вопрос голода уже не стоял, и сели в автобус до дома, похожее на голод чувство, которое мы испытывали на мосту, нас не отпускало. Не отпускало, когда поднялись в комнату, легли в постель и сошлись в темноте. Когда я проснулся и через открытое окно смотрел на залитые лунным светом крыши, оно по-прежнему не отпускало. Я убрал лицо из лунного света в тень, но уснуть не мог, лежал без сна и думал об этом. Мы дважды просыпались в эту ночь, и теперь жена сладко спала в лунном свете. Мне надо было это обдумать, но голова не работала. Еще утром, когда я встал, увидел весну-изменницу, услышал свирель пастуха с козьим стадом и спустился за программой скачек, жизнь казалась совсем простой.

Но Париж был очень старый город, а мы — молоды, и все было не просто — ни бедность, ни свалившиеся деньги, ни лунный свет, ни различие между правильным и неправильным, ни дыхание той, что лежала с тобой в лунном свете.

В тот год и в последующие мы часто ходили на скачки, когда я успевал поработать рано утром; Хэдли ходила с удовольствием, а иногда и с энтузиазмом. Но скачки совсем не то, что подниматься по горным лугам выше границы леса, или поздно вечером возвращаться в шале, или с нашим лучшим другом Чиком через высокий перевал спускаться в другую страну. Мы в скачках не были участниками. Мы играли на деньги. А говорили: сегодня у нас скачки.

Скачки никогда не вставали между нами — это было под силу только людям, — но долгое время присутствовали в нашей жизни как близкий требовательный друг. Это если выразиться деликатно: я, такой моралист в том, что касалось людей и их разрушительных способностей, терпел существо, самое неверное, самое красивое, самое волнующее, порочное и требовательное, потому что оно могло приносить доход. Чтобы сделать его доходным, полного рабочего дня было мало, а у меня для этого не было времени. Я оправдывал себя тем, что пишу о нем. Но в конце концов все написанное мною пропало, и сохранился только один рассказ — тот, что я отправил почтой.

Теперь я чаще ходил на скачки один, я пристрастился, меня засосало. При всякой возможности в течение сезона я посещал два ипподрома — в Отейе и в Энгиене. Чтобы толково ставить, надо было посвящать этому все время, а расчеты по прежним результатам выручки не приносили. Гладко получалось на бумаге. Для такой игры хватило бы и газет.

Барьерную скачку в Отейе надо было наблюдать с верха трибун — быстро взобраться туда и смотреть, как работает каждая лошадь, смотреть на лошадь, которая могла бы выиграть и не выиграла, и соображать, почему и каким образом или из-за чего не сделала того, что могла. Ты следил за коэффициентами, за тем, как меняются ставки каждый раз, когда стартует интересующая тебя лошадь, и надо было знать, как она работает, и в конце концов понять, когда ее выпустит конюшня. Она всегда могла проиграть, но по крайней мере ты уже понимал, каковы ее шансы. Это была серьезная работа, но чудесно было наблюдать весь день за скачками в Отейе, когда удавалось туда выбраться, видеть честные состязания превосходных лошадей и знать круг не хуже любого другого места в мире из тебе известных. В конце концов, ты узнавал много людей — наездников, тренеров, владельцев, — и слишком много лошадей, и вообще всего слишком много.

В принципе ты ставил, когда знал лошадь, на которую надо ставить, но иногда открывал и таких, в которых никто не верил, кроме тех людей, которые их тренировали и ездили на них, и они выигрывали тебе заезд за заездом. Следить надо было очень внимательно, чтобы в самом деле что-то понимать. В конце концов я перестал, потому что это отнимало слишком много времени, я слишком втянулся, слишком много знал о том, что делается в Энгиене, да и на гладких скачках.