Николай Крашенинников - Целомудрие

— В деревне хорошо! — говорит он и вслух громко и доверчиво и кладет руку на рыженький хомут. — Мне теперь понравилась деревня, Александр, а сначала нет.

— Коли бы нехорошо в деревне! — подтверждает повар и чмокает трубочкой. — А вот как по ягоды наедете, за раками да за медом — так хорошо станет, как не надо лучше и быть.

— А ты бывал, Александр, в Москве? — спрашивает Павел, деловито присаживаясь на сене.

— Нет, не бывал, да и зачем мне Москва?.. — Трубка Александра гаснет, и он долго старается раздуть ее меркнущий пепел, потом вынимает коробочку спичек и, выбрав там спичку похуже, с почтением и осторожностью вздувает огонь.

— Дай и мне, Александр, курнуть разочек! — просительно шепчет Павлик.

Лицо Александра буреет, он осматривается беспокойно по сторонам.

— Как можно!.. Да увидят барышня!.. Да они меня!..

Но так упрашивает Павлик, так льнет к старческому плечу и гладит белую бороду, что не сдерживается повар старинный и, опять оглянувшись, сует трубочку.

— Вот, курните, только потом поешьте луку, — духоту отшибить.

Так противно стало во рту, и глаза шевелятся от махорки. Павлик с усердием жует зеленую луковку, а подле за черномазой покосившейся кухней стоит рябая девчонка Пашка и смеется на барчука.

— Это ты гнала со двора теленка? — спрашивает Павлик, покончив с луком.

— Я гнала, а что?

— А тебе сколько лет?

— Двенадцать, тринадцатый. А тебе?

— А мне… десять! — сказал Павлик и поперхнулся.

Он прибавил себе год и от непривычки лгать покраснел; но как тут не солгать, когда Пашка так важничает: «Двенадцать, тринадцатый!..»

— А ты откуда, Пашка?

— А я дочь Аксены-солдатки ваша прачка она.

— А отец твой где?

— А тятька номер. А твой?

— Мой тоже… умер, — объяснил Павлик и хотел было рассказать Пашке, как хоронили отца в городе и как ели кутью, но Пашка оборвала его быстрым вопросом:

— Значит, вы тоже сироты?

Неизвестно почему Павел обиделся.

— Нет, мы не сироты, — дрогнувшим голосом сказал он и нахмурился. — Мы дворяне, и этот дом дедушкин тоже наш. Я и по-французски умею разговаривать, а ты?

— Известно, вы баричи, — подтвердила и Пашка. — Вон у тебя и брови черные, и глаза… Ты — красивенький, — внезапно добавила она и засмеялась.

….. Ну, это все равно! — громко сказал Павлик и почему-то смутился.

И опять над ним зазвенел странно беспокойный и дразнящий смех Пашки.

— Кабы было все равно, то бы лазили в окно, а то дверь прорублена! — Пристально оглядев Павлика, она снова захохотала.

— Вот глупости! — крикнул Павлик и смутился еще больше.

Странно она смеялась, эта Пашка, странно глядела и говорила странное. Беспокойно, обидно и… враждебно становилось на душе Павлика от ее смеха и разглядываний.

— Я пойду к себе в дом! — строго сказал он и повернулся.

И снова за ним прозвенел загадочный смех рябой Пашки. Не нравилась она ему.

Среди ночи Павлик просыпается. С постели матери донеслись до него тревожные вздохи. Неужели это мама плачет?

— Мама, что ты? спрашивает он. подбегая к матери.

Не отвечает. Сдерживается. Однако ухо ловит неровное дыхание. Придвигается ближе Павлик, колено ударяется о замок сундука, на котором мать лежит.

— Ты плачешь, мамочка, отчет?

Он уже влез на сундук, забрался под одеяло и жмется к матери, дыша на ее руки.

— Зачем ты плачешь?

— Да. я плачу, — отвечает ему знакомый голос. Я плачу: с кем ты останешься, маленький, когда я умру? Кому ты нужен?

— Мама?.. вскрикивает Павлик и приподнимается на постели. — Мама, — повторяет он, и его крик переходит в тончайший шепот. Разве ты умираешь? Ты нездорова? Нет, мама, ты никогда, никогда не умирай. Мы вместе умрем.

Теперь мать успокаивает его, и они долго шепчутся кроткими, полными любви словами, от которых так теплеет на сердце. На большом и маленьком. Нет, конечно, умирать еще рано, надо жить. Павлик будет учиться, сделается художником или профессором, и они снова переедут жить в Москву и купят себе дом в двадцать четыре комнаты. В двух комнатах будут жить они двое, а в двадцати двух их гости, книги, картины и канарейки.

Оранжерея тоже у нас будет, доканчивает свой проект Павлик и, вздрогнув, снова жмется. А отчего мы сейчас живем в оранжерее? Разве дедушкин дом не наш?

Мать отвечает, что дом принадлежит им обеим, чти дедушка больше жил с теткой Анфой, а потому…

— А у паны у нашего не было денег? — спрашивает Павел.

— Нет, у папы не было денег.

— И мы жили хорошо, только пока был жив у нас папа?