Марсель Пруст: Утехи и дни

Она увидела, что глаза его озабочены, встала и, проходя мимо него — они были несколько в стороне от других, — сказала ему тем своим плаксивым детским тоном, который всегда смешил его:

— В чем дело?

Он рассмеялся и сказал:

— Ни слова больше, не то я тебя поцелую, слышишь, поцелую на глаза у всех!

Сначала она рассмеялась, потом, чтобы посмешить его, снова капризно сказала:

— Да, да, нечего сказать! Ты ни капельки не думал обо мне!

А он, глядя на нее и смеясь, ответил:

— Как ты умеешь лгать! — И нежно добавил: «Злая! Злая!»

Она отошла от него и заговорила с другими. Оноре думал:

«Когда я почувствую, что мое сердце отрывается от нее, я постараюсь его удержать так осторожно, что она этого даже не заметит. Я скрою от нее новую любовь, которая в моем сердце заменит любовь к ней — скрою так же тщательно, как скрываю сейчас от нее плотские наслаждения, которые не она мне дарит». (Он бросил взгляд в сторону принцессы д'Алериувр.) И сам он мало-помалу позволит ей закрепить свою жизнь в другом месте иными привязанностями. Он не будет ревновать, сам укажет ей на тех, кого сочтет способными доставить ей больше блеска и радости. Чем яснее он представлял себе Франсуазу в образе иной женщины, к которой он будет тянуться только духовно — тем более такое раздвоение казалось ему возможным. Слова нежной дружбы, побуждающей отдавать наиболее достойным лучшее из того, чем обладаешь, вяло навертывались на язык.

В это время Франсуаза, увидав, что уже десять часов, простилась и ушла. Оноре проводил ее до экипажа, неосмотрительно поцеловал — было темно — и вернулся.

Через три часа Оноре шел домой пешком вместе с де Бюивром, чье возвращение из Тонкина праздновали в этот вечер. Оноре расспрашивал его о принцессе д'Алериувр, которая овдовела приблизительно в то же время, что и Франсуаза, и была гораздо красивей ее. Оноре хотя и не был влюблен в принцессу, но был бы счастлив ею обладать, если бы получил уверенность, что Франсуаза не узнает и не будет огорчаться.

— В сущности, о ней ничего не знают, — сказал де Бюивр — по крайней мере, ничего не знали в то время, когда я уезжал, а после возвращения я еще никого не видел.

— В общем, в этот вечер не было ничего сколько-нибудь подходящего, — сказал в заключение Оноре.

— Да, пожалуй, ничего, — ответил де Бюивр; и так как Оноре был уже у своей двери, разговор должен был на этом прерваться. Но де Бюивр прибавил:

— За исключением госпожи Сон, которой вас, вероятно, представили. Если бы только у вас была охота… Но во мне она таких чувств не вызывает!

— Я впервые слышу то, о чем вы говорите, — сказал Оноре.

— Вы молоды, — ответил Бюивр, — вот был же сегодня тот, кто не отказал себе в удовольствии. Думаю, что это не подлежит сомнению: это молодой Франсуа де Гувр. Он уверяет, что она темпераментна, но говорят, — она не особенно хорошо сложена. Де Гувр не захотел продолжать. Я готов поручиться, что и сейчас она где-нибудь развлекается.

— Но ведь, овдовев, она живет в том же доме, что и ее брат, и едва ли она захочет, чтобы швейцар болтал, что она возвращается по ночам.

— Милый мой! От десяти до часу времени слишком достаточно! Но, в сущности, что мы знаем? А вот что касается часа ночи, — мы к нему как раз приближаемся. Вам пора идти спать!

Он сам позвонил; через минуту дверь открылась; Бюивр протянул Оноре руку, тот машинально простился с ним, вошел и сейчас же почувствовал безумное желание выйти, но дверь тяжело захлопнулась за ним и он очутился почти в темноте. Одна зажженная свеча нетерпеливо ждала его на полу у лестницы. Он не решился разбудить швейцара, чтобы тот открыл ему дверь, и поднялся к себе.

Жизнь Оноре сильно изменилась с того дня, когда де Бюивр мимоходом бросил те несколько фраз, какие сам Оноре нередко произносил с полным безразличием; фразы эти он не переставал слышать днем и ночью. Не откладывая, он задал несколько вопросов Франсуазе, которая слишком любила его и слишком глубоко переживала его страдания, чтобы сколько-нибудь обидеться, она поклялась ему, что никогда не изменяла ему и никогда не изменит.

Когда он был подле нее, когда он держал в своих ее маленькие руки, повторяя стих Верлена: «Прелестные ручки, которые закроют мне глаза», когда он слушал, как она говорит: «Мой брат, моя родина, мой любимый», и когда ее голос тонул в бесконечной глубине его сердца, — он верил ей, хотя он и не чувствовал себя таким счастливым, как раньше — ему, по крайней мере, уже не казалось невозможным, что сердце его когда-нибудь вновь обретет счастье. Но когда он бывал вдали от Франсуазы, либо когда видел, что глаза ее сверкают огнем, зажженным другим человеком, когда уступал чисто физическому влечению, вызванному другой женщиной, и вспоминая, сколько раз он ему поддавался и лгал Франсуазе, не переставая ее любить, — он уже не находил абсурдным предположение, что и она лгала ему. Он почти убеждался: она могла любить и лгать и, прежде чем его узнать, бросалась к другому с той страстью, какая сейчас сжигала его и казалась ему ужасней страсти, зажженной им самим. Эту страсть он себе рисовал в воображении, которое все извращает.