Генри Джеймс - Трофеи Пойнтона

Фледа уже и прежде отмечала, что для неисправимого тугодума у него необычайно развита способность мгновенно подхватывать новую мысль. Она не скрыла, что ее это позабавило.

— У них гораздо больше оснований считать, что это тем более не моего ума дело.

— Ну не знаю, вы ведь ее не называете по-всякому.

Фледа не стала спрашивать, поступает ли подобным образом Мона; после такой догадки нужно было обладать Флединым благородством, чтобы почти тут же воскликнуть:

— Вы еще не знаете, как я ее назову, если она будет упорствовать!

Оуэн бросил на нее взгляд исподлобья; потом сдул пылинку со шляпы.

— Но что, если вы и вправду с ней поцапаетесь?

Он так долго молчал, что Фледа сказала:

— Я не вполне понимаю ваше «поцапаетесь».

— Ну а вдруг она сама вас как-то обидно назовет?

— Не думаю.

— Я хочу сказать, если она рассердится на вас за то, что вы меня поддерживаете, — как вы поступите? Ей ведь это не может понравиться, сами понимаете.

— Ей это может не нравиться сколько угодно, однако нельзя знать заранее, как все повернется. Там будет видно, как поступить. Обо мне не беспокойтесь.

Она говорила решительно, и все же Оуэна это не убедило.

— Вы не уедете, надеюсь?

— Уеду?

— Если она на вас разозлится.

Фледа прошла к двери и отворила ее.

— Я не готова дать ответ. Вам нужно набраться терпения, а там поглядим.

— Да, нужно, конечно, — сказал Оуэн, — конечно, да, да. — Но открытая настежь дверь подвигла его лишь на то, чтобы сказать ей: — Вам угодно, чтобы я ушел, и я ухожу, через минуту. Только прошу вас, прежде ответьте мне на один вопрос. Если вы все-таки оставите мою матушку, куда вы направитесь?

Фледа снова улыбнулась:

— Не имею ни малейшего понятия.

— Полагаю, вернетесь в Лондон?

— Ни малейшего понятия, — повторила Фледа.

— У вас ведь нет какого-то… э-э… постоянного адреса, ведь нет? — не отставал от нее молодой человек. Как видно, едва закрыв рот, он спохватился; она поняла, что он поймал себя на том, что, сам того не желая, слишком неприкрыто привлек внимание к тому обстоятельству, что у нее, если говорить напрямик, попросту нет своего дома. Он только хотел дать понять, из лучших побуждений, что сознает, на какую жертву она себя обрекает, в случае если рассорится с его матерью; но способа затронуть такой предмет деликатно вовсе не существует. В таких случаях напрямик лучше не говорить.

Фледа, и без того уже на пределе, не желала касаться больной темы и никак не ответила ему.

— Я не оставлю вашу матушку, — сказала она. — Я сумею на нее воздействовать, сумею ее убедить, окончательно и бесповоротно.

— Сумеете, не сомневаюсь, если посмотрите на нее таким вот взглядом!

Она была на таком пределе, что ее бледное милое личико, казалось, излучало сияние — сияние, которым, несмотря на его отзывчивость, она поначалу просто сама озаряла Оуэна и которое теперь ясно отражалось и на его лице.

— Я заставлю ее понять — заставлю понять!

Она звенела, как серебряный колокольчик.

В тот момент ею овладела безусловная вера в то, что она своего добьется, но это ощущение преобразовалось во что-то иное, когда, в следующее мгновение, она заметила, что Оуэн, быстро вклинившись между ней и отворенной ею дверью, резко эту дверь захлопнул, можно сказать, перед ее носом. Он проделал это так, что она не успела и пальцем шевельнуть, чтобы ему помешать, и теперь он стоял перед ней, держа руку на дверной шишковатой ручке, и странно улыбался. Яснее слов было ощущение нескольких секунд безмолвия.

— Когда я ввязывался в эту историю, я вас не знал, а теперь, когда я вас знаю, как мне объяснить вам, что стало по-другому? И она теперь такая другая, такая уродливая и вульгарная в свете наших семейных дрязг. Нет — таких, как вы, я еще не встречал. С вами все иначе, все совсем по-новому. Послушайте же меня — неужели ничего нельзя предпринять?

Именно этим и был напоен воздух в незабвенные кенсингтонские мгновения, не хватало только слов, чтобы превратить это во что-то свершившееся. Тем больше оснований было для воспаленного девичьего сознания не разрешать слов; единственной ее мыслью было не слышать, оставить все несвершившимся. Она во что бы то ни стало должна была этому воспрепятствовать, даже если пришлось бы вести себя чудовищно.

— Прошу вас, пустите меня, мистер Герет, — сказала она; и он открыл перед ней дверь, промедлив такую малую долю секунды, что, мысленно перебирая в памяти подробности того дня — ибо ей суждено было перебирать их бесконечно, — она сама не могла представить себе, каким же тоном она это сказала.