Зинаида Гиппиус - Чего не было и что было

Итак — первые беглые очерки, почти некрологи, постепенно выросли в целую портретную галерею, и, наконец, в книгу с двумя определенными заданиями, или с одним, двойным: воскресить образы живых лиц и дать почувствовать атмосферу, воздух времени, которым они дышали.

«Недавнее» — есть книга литературно-историческая; с этой точки зрения она и должна оцениваться.

Рисуя образ живого человека, мы не можем, конечно, не коснуться его времени, его среды; он от них неотделим. Но из этого еще не следует, что достаточно с талантом, с вниманием и любовью к этому человеку очертить его образ — и воздух его времени ярко почувствуется. Нет, нужна, кроме любви к человеку, и равная любовь к его времени: лишь такие очерки можно назвать не чисто литературными, но литературно-историческими.

Положим, и вообще воссоздание человека, который был действительно, жил действительно, имел определенное имя, делал определенные дела, — задача неимоверно трудная. Это гораздо труднее, чем создавать людей, «примерных», по своей фантазии и наблюдениям. В последнем случае все решает художественный талант. Но чтобы воскресить живой лик — таланта или слишком много, или слишком мало. Требуется еще что-то, иное. Нужно уменье связывать себя верностью реальной жизни. И необходим, конечно, момент всепоглощающего интереса к данному человеку, до некоторого «заражения» им, До взгляда не только на него, а также из него. И все-таки, даже ПРИ этом, мы не в силах «проникнуть во всю душевную ткань другого». И дать всесторонний образ живого человека еще никогда, никому, в полноте не удавалось. Поэтому можно говорить лишь о мере, в какой берущийся за эту задачу приблизился к ее решению.

Да и желательна ли идеальная полнота, всесторонность? Она могла бы лишить книгу такой ценности, как ее автор. За лицами изображенными мы не видели бы его собственного лица, его взора, его воли, его отношения к истории и жизни. А лишь это «делает книгу», то есть дает ей душу, связывает единством.

У М. М. Винавера — громадный интерес к индивидуальности, к личности как таковой. Стремление «проникнуть во всю душевную ткань человека» дает ему, порою, способность и «заражаться» личностью того, о ком он пишет. Но рядом с любовью и вниманьем к человеку, в нем живет и неусыпная, столь же сильная, любовь и ко времени, которое он описывает. Его подход к личности всегда один: со стороны общественной. Освещается, прежде всего, эта сторона. Да разве не отсюда выросла, органически, и вся книга? Разве не говорит автор, в самых первых строках первого предисловия, что это — рассказ о людях, «с которыми судьба сталкивала его на общественном поприще», и рассказ о том, «как всякий из них, в меру своих сил и соответственно своей индивидуальности, боролся за право и свободу»?

Таков подход (иногда автор как бы намеренно вводит себя в это русло, в единообразие метода). Но почти каждый очерк, — внутри, — расширяется: сквозь и через «общественную деятельность» мы начинаем видеть «душевную ткань» человека, как ядро. Или же автор ищет какую-то одну, главную, всеопределяющую черту личности — и находит ее.

Повторяю, книга, подобно всем органическим книгам, — не ровна: очерки разномерны и разноценны. Но в каждом, — так или иначе, — отразилась и личность, и общественность. Их «полярность» и вопрос о каком-то необходимом синтезе между ними, — уже понимал Спасович; но этот бездонно-глубокий и важный вопрос был ему не по силам, а, главное, — был не по времени… К Спасовичу я, впрочем, вернусь, пока же — несколько слов о Пассовере.

Этот «сфинкс», по выражению Андреевского, нарисован в книге М. Винавера резкими и тонкими чертами.

Мне пришлось видеть его лишь мельком. Но он сразу производил впечатление именно резкости и тонкости. И еще была в нем, пожалуй, какая-то внутренняя, скрытая тяжесть, куда-то его неодолимо уводящая. Кажется, Урусов сказал о нем однажды: «Пассовер? Да он всегда уходит…».

Очерк о Пассовере отягчен, по-моему, излишними профессиональными подробностями, характерными для него как адвоката, но к самой фигуре прибавляющими не много. Этот «всегда уходящий» человек, в невидимом кругу заключенный, англоман, еврей — и русский, служивший родине воистину «всем разумением своим», — не оставил после себя ни одной строки, ничего, кроме памяти о нем тех, кто его знал. М. Винавер воскрешает живой образ, действительно «возвращает его из тьмы» — для новых людей (по удачному выражению одного молодого критика). И дает почувствовать, — это главное! — что среди общественных деятелей того времени образ Пассовера — не случаен, что он там нужен, что он что-то дополняет, поясняет, подчеркивает.