Зинаида Гиппиус - Чего не было и что было

Тем, кто интересуется вопросом об отделении церкви от государства, я очень советую прочесть статью В. Руднева. В конце он весьма отчетливо называет коммунизм — религией, доказывает, что Россия управляется «религиозной сектой», почему там и невозможно «отделение» церкви от государства, — возможно лишь гонение на все церкви, кроме «господствующей».

Не менее любопытны и соображения М. Вишняка насчет демократии и реформ парламентаризма. Вообще, надо сказать, что читатель, не боящийся «скуки», найдет в отделе статей немало для себя полезного и поучительного. Вот, хотя бы, параллель, которую проводит А. Кизеветтер между взглядами на русскую историю (на московский период) — Нольде и Бунако-ва. Не согласный ни с тем, ни с другим, Кизеветтер предлагает «реалистический» (не материалистический) метод исследования русского народа и русского самодержавия, указывая на опасности метода бунаковского, чисто духовного, интуитивного; особенно при неизбежном перегибе. Понятны перегибы Бунакова, который увлекся вновь открывшимся ему, духовным, религиозным смыслом самодержавия. Но, конечно, увлечение «духовностью» может привести к неожиданным выводам. От углубления внутренней связи между самодержавием и народом, лишь благодаря его всемерной поддержке и существованию, недалеко до вывода, что всякая реальная власть — есть власть действительно народная, духу народа соответствующая и духовно им поддерживаемая. А таким образом надо и боль-шевицкую власть признать народной: ведь без духовной поддержки народа она никак существовать не могла бы?

Это выводы не мои, а логики; оценки я не делаю; возможно, что Бунаков их и имел в виду.

Я не успею отметить все, что еще содержится в 37-й книге «С. 3.», но это, пожалуй, и кстати: что я могу сказать о библиографии? Или о воспоминаниях внучки Толстого? О книге же в ее целом — я все равно не сказал бы ничего: ведь я решил воздержаться от критики: эмиграция ее не выносит.

Эмиграция… Эмигрантские писатели… Кончая мою заметку, я вдруг впал в сомнения. Кроме писателей эмигрантских есть ведь и читатели. Что, если читателям вот такое мое объективное «рассказыванье» скучно (а оно-таки скучновато!), приятные расшаркиванья молодых рецензентов, — по незнанию кулис, — тоже, и просто критику, то, что всякий из нас думает, они бы почитали с большим удовольствием? И с большей пользой?

Не знаю. Но пусть, на этот раз, остается так. Пусть возьмут читатели книгу «Совр. Записок»; я ее «рассказал», а думают и судят пусть сами читатели.

Я не сомневаюсь, что читателей будет много, и очень этому радуюсь. Да и как русским не читать своего, единственного в мире свободного, толстого журнала?

Париж

Но сначала немножко о евразийцах. Ведь это они, косвенным путем, опять возвращают меня к «непримиримости». Когда-то о ней много спорили в эмиграции; но никто существа ее не определял, точки не было поставлено, и споры кончились многоточием…

Меня евразийцы как таковые мало интересуют: насчет них давно все ясно, несмотря на отчаянную муть их узловатого, бессильно-интеллигентского, языка. И еженедельник, где они ухитрились отчетливо сказать о своей «соработе» с большевиками, ничего мне нового не дал. Но так как меня очень интересует эмиграция и, в соотношении с нею, понятие «непримиримости», то я считаю нужным на этой евразийской «соработе» немного остановиться. На «соработе» в среде эмигрантской, конечно; ибо, как будут сотрудничать евразийцы с большевиками в России, и начали уже, или нет — я не знаю, а здешняя их работа мне известна. Из многих примеров возьму один, весьма наглядный.

У меня имеются корреспонденты во всяких углах нашего эмигрантского царства, не исключая медвежьих. Письма молодых (особенно «зеленой» молодежи), усердно-откровенные, обстоятельные, позволяют следить и за изменениями атмосферы, окружающей кого-нибудь из пишущих, и за его собственными изменениями, согласно влиянию тех или других людей. По письмам Z. (мой пример), из угла очень далекого, можно бы и без его точных информации, не зная имен, догадаться, чья работа над ним (и над его коллективом) производится, чьим, именно, ароматом «окрестный воздух напоен». Z. — из семьи не беженцев, а эмигрантов серьезных; юноша, что называется, «с запросами»; не без способностей душевных и умственных. И вот, с известного времени, от письма к письму — перемена. О, конечно, — «Россия!». Но уже ненавидит Европу. Уже презирает и ненавидит «эмиграцию». Далее: «Почему не большевики? Они лучше; они все-таки что-то делают для России…». И, наконец, — перепуганный как-то с наивным пересказом «идей», очень, по тональности, знакомых, — крик души: «Быть с этими… (эмигрантами), быть, как они? Да ни за что! Поеду в Россию. В ВУЗе работать можно, если серьезно. Родителям я докажу, я уж почти убедил их…».