Говард Фаст - Подвиг Сакко и Ванцетти [Легенда Новой Англии]

— Вот это правда. Тебе не повезло с самого начала.

— Я вот люблю слушать, как Сакко рассказывает мне, что у него был сад. Каждое утро он вставал на рассвете, чтобы вскопать свой сад, и каждый вечер, придя с фабрики, он снова работал в саду, пока не заходило солнце. Я слушаю Сакко, и перед моими глазами встает картина: стоит человек с руками, полными только что снятых плодов, и раздает их тем, кому они нужны, у кого нет своих собственных плодов. Но все, что мне удалось собрать, Барто, была сухая трава и чертополох.

— Ты же их не сеял, — вмешался в разговор Сакко. — Бедный вор, ты всего этого не сеял.

— Вы оба, вы ведь мои друзья? — спросил Мадейрос.

— Вот так вопрос! — ответил Ванцетти. — Разве ты не видишь, Селестино, как обстоит дело? Мы трое связаны друг с другом неразрывно. Через несколько часов мы уйдем отсюда, и весь мир скажет: Сакко, Ванцетти и вор погибли. Но в разных концах земли люди почувствуют, что три человека были сознательно умерщвлены, и хоть на один шаг приблизятся к пониманию того, что происходит.

— Но ведь я виновен, а вы невинны, — запротестовал Мадейрос. — Если есть во всем мире человек, который знает наверняка, что вы невинны, этот человек — я. Говорю вам, это я!

Его снова охватил порыв ярости, и он стал колотить кулаками в дверь камеры, крича во весь голос:

— Невинны, невинны, вы слышите меня? Невинны! Эти двое совершенно невинны! Я знаю. Я — Мадейрос, вор и убийца! Я сидел в машине, которая приехала в Саут- Брейнтри. Я участвовал в налете! Я знаю лица и имена тех, кто убивал! Вы губите невинных людей!

— Тише, тише, — сказал Ванцетти, — успокойся, бедняга. К чему эти крики? Говори потише, и весь мир тебя услышит, клянусь тебе.

— Говори ласково, сынок, — добавил Сакко. — Тихонько и ласково, как тебя учит Барто. Ты его слушайся. Он очень умный человек, наш Барто, самый умный из всех, кого я встречал на свете. Он прав: даже если ты будешь говорить тихо, тебя все равно услышат во всех концах земли.

Мадейрос перестал кричать, но все еще стоял, прижавшись к дверям своей камеры. Его скорбь, крушение последних надежд, неизбывность горя глубоко подействовали на Сакко и Ванцетти. Каждый из них чувствовал себя чем-то вроде отца этому бедному, злосчастному вору. Каждый из них думал о нем одно и то же: вот этот парень, он родился слепым и так и не станет зрячим. Их собственный путь был сознательным путем, и, когда они оглядывались на свою жизнь, оба они могли разобрать ее шаг за шагом, разделить ее на волевые и обдуманные действия. Но они понимали, что Мадейрос не может осознать пройденный им путь, что жизнь его текла своим непреложным ходом, что была она, словно горькое и хилое зерно, взращенное на распаханной чужими руками земле.

На крики Мадейроса к камерам смертников прибежали два надзирателя и тюремный фельдшер, но Ванцетти заверил их, что все будет в порядке, и попросил, чтобы они ушли.

— Нельзя же так кричать… — начал было один из надзирателей.

— Ты бы стал кричать еще громче, если бы считал минуты и секунды, оставшиеся тебе до смерти, — резко прервал его Ванцетти. — Уйди и оставь нас одних.

Он и Сакко стали разговаривать с Мадейросом. Они разговаривали с ним полчаса, спокойно, ласково, с большой сердечностью. В одном отношении присутствие Мадейроса было для них неоценимо: в заботе о нем они на время забывали о своем собственном страхе. Сакко рассказывал Мадейросу о доме, о жене, о детях. Он приводил забавные случаи и пустячные происшествия, рассказал, например, о том, как впервые улыбнулся его сын Данте и каково было вдруг увидеть улыбку на лице младенца, которому едва исполнилось шесть или семь недель.

— Это было похоже на то, словно душа пробивалась сквозь тельце, — говорил он Мадейросу. — Она где-то жила все время, но потом, как цветок, который долго поливают и держат на солнце, она вдруг распустила лепестки…

— Вы верите в то, что у людей есть душа? — прошептал Мадейрос.

Ему ответил Ванцетти. Он всегда был мудр, а за последние несколько дней понял столько, словно прожил целые столетия. Он рассказал Мадейросу о том, как давно пытаются люди ответить на его вопрос.

— Разве человек — это зверь? — спросил он тихонько. — Имей в виду, сынок, те, кто чаще всего говорят о боге, обращаются с человеком так, словно бога не только нет, но и не могло быть. Они обращаются с человеком так, словно у него и вправду нет души, самое их обращение — лучшее тому доказательство. Но ты подумай о том, как мы трое связаны друг с другом и чем мы связаны. Подумай о нас двоих и о себе, Мадейрос, выросшем в жестокой нужде в грязных закоулках Провиденса. Ты был вором и убивал людей. А с тобой рядом сидит Сакко, честный работник, самый лучший человек из всех, кого я когда- либо знал. И я, Ванцетти, который мечтал повести за собой моих братьев-рабочих. Можно подумать, что мы трое — очень разные люди, но, если посмотреть на нас глубже, поверь, мы похожи друг на друга, как три горошины в одном стручке. У нас одна душа, которая соединяет нас друг с другом и с миллионами других людей. И, когда мы умрем, боль пронзит сердце всего человечества, такая боль, что я не могу о ней даже подумать. В этом смысле мы никогда не умрем. Ты понял меня, Селестино?