Н Ланская - Обрусители

- Да помилуйте! Это училище никогда не существовало, и вот Платон Антонович... да где же он? - обернулся Зыков.

- Платон Антонович всегда ретируется потихоньку, - заметил судья.

- Он рано встает и рано ложится, - сказала Татьяна Николаевна.

- Ну, и Господь с ним! Так я говорю, что это училище никогда не существовало, - повторил Зыков.

- A кто будет этого доискиваться? - спросил Шольц. - Поступали деньги на училище и баста!

- Финал лучше всего. Слушайте... «Причем виновность его, (Зыкова), усугубляется еще тем, что, зная о моем нерасположении к прусскому подданному Шольцу, он не только находится в приятельских к нему отношениях, но даже приглашал присутствовать при ложном показании на меня крестьян»... Как вам это нравится? разве это не полнейшее помрачение и чести, и рассудка вместе?

- Бесподобно! - засмеялся Шольц.

- Да, смейтесь, смейтесь! - сказал Зыков, сердито глядя на хохотавшего Шольца, на которого ему подмигивал судья.

- Да помилуйте, Александр Данилович, как же тут не смеяться? Ведь если эта жалоба не сумасшедшего, так ведь это собственноручный обвинительный приговор, - сказал Егор Дмитриевич, отдавая листок жене. - И какое тут следствие, когда он добровольно покаялся, что брал овес за какой-то благополучный исход?

- Ну вот, Егор Дмитрич, мы с вами и не юристы, и уставов ихних наизусть не знаем, однако, понимаем же суть: ну, скажите, как я могу поддержать ответственности за клевету, если по свидетельству самого прокурора...

- A как я могу свидетельствовать, если, по следствию, окажется, что крестьяне врали?

- Зачем им было врать, когда они перед лампадой, перед Александром Невским...

- В серебряной ризе, - невольно подумала Татьяна Николаевна.

- Клялись, что все правда? Разве мы их тянули за язык? Или вы тоже свернете на мой громкий голос? Люди показали перед лампадой...

- Да что вы все с вашей лампадой? - сказал Шольц.

- Как - что с лампадой? Вот и видно сейчас, что вы немец...

- Послушайте, Густав Андреевич, убеждены ли вы, что Лупинский получил овес даром? - спросила Татьяна Николаевна, желая прекратить спор.

- Убежден, что и не один овес, - решительно отвечал Шольц.

- Ну, так за что же будет отвечать Александр Данилович: ведь это похоже на то, как если бы вас обвинили в поджоге только потому, что, увидев огонь, вы первый дали бы знать о пожаре...

- Все это так, но юридическая истина очень часто расходится с фактической и, как справедливо заметил Натан Петрович, суд обставлен такими формальностями...

- Которые, - перебил Зыков, - дают возможность честного человека посадить в острог, a негодяя вознести на пьедестал... Эх, господа, господа! вздохнул он, - a еще беретесь судить! Книжники вы и фарисеи - вот вы кто! - продолжал, разгорячившийся до степени кипения, Зыков. - За книжными-то мертвыми буквами вы живых людей не видите, не видите, что сильный душит слабого, да еще требует, чтобы тот не кричал... Я благодарю моего Бога, - перекрестился Зыков, - что я только мытарь и ничего больше?

- Вот он всегда так, - сказал Шольц: - ввернет на священное писание и думает, что он прав.

- A вы свернете на закон и воображаете, что уж коли не судья, да не прокурор - так и рта не смей разинуть.

- Вот и урезоньте его! - тоном сожаления сказал Шольц. - Так по вашему вся беда значит в законе - не будь закона, так в этом уезде благоденствовали бы!..

- Да, пожалуй, что было бы не хуже, - сказал Колобов, видимо одобрявший Зыкова.

- He в законе, a в законниках, - возразил прокурору Зыков. - Меня, батюшка, не собьете. - «Закон святы, да судьи-то лихие супостаты», где-то говорится. Я ведь тоже в свое время кое-чему учился... Много забыл, конечно, a иногда в голову приходит... В тех законниках, - продолжал он с увлечением, поймав одобрительную улыбку Колобова, - что, держась обеими руками за свои 10 томов, скорее готовы упрятать в острог невинного человека, нежели отступить хоть на иоту от печатной буквы. A еще говорят: мировой судья может судить по внутреннему убеждению. Кой черт, например, у Лабиринтова внутреннее убеждение или хоть у Мосолова? Вон, намедни ваши праведные судьи, - обратился он к Натан Петровичу, - осудили какого-то мужичка на два месяца в острог за оскорбление ясновельможного пана Иосифа Липкевича из Озерков, a этого пана и оскорбить-то нельзя, потому он самим Богом с минуты зачатия оскорблен... Плут, говорят, первейший...

- За что же именно осудили? - спросила Татьяна Николаевна.

- A за то, что выразился про его панство неловко, a он, не то что ловко выражаться, он по человечески говорить не умеет, понятия не имеет, что за оскорбление такое... Его самого всю жизнь били, разоряли, всячески душили, он не оскорблялся, a тут вдруг слово какое-то выговорил, подвернулось сгоряча - тотчас под суд и в острог. Осудили, улыбаются и руки потирают: мы, мол, долг свой исполнили, зато каждое 20-е число руку протягиваем.