Малькольм Лаури - У подножия вулкана

Покидая кафе «Париж», консул понял, что таким пьяным даже он, пожалуй, бывал не часто. Его все время заносило влево, и он никак не мог заставить свои ноги взять правей. Он знал, куда идет — на конечную остановку автобуса или, верней, в маленькую, темную пивнушку там же, по соседству, которую содержит вдова Грегорио, она сама наполовину англичанка и жила когда-то в Манчестере, он задолжал ей пятьдесят сентаво, а сейчас вдруг решил отдать долг. Только вот никак не удавалось добраться туда прямой дорогой... «Ми ходиль шаляй-валяй побродить...»

Счастливый день... Консул взглянул на часы. В «Париже» было мгновение, одно-единственное ужасное мгновение, когда ему показалось, что уже ночь, что сегодня один из тех дней, когда часы уносятся, как брызги пены за кормой, и ангел ночи накрывает своими крылами едва забрезжившее утро, но нет, сегодня, наоборот, вечер, казалось, нисколько не приближался: было всего-навсего без пяти два. И этот день уже сейчас для него самый долгий на его веку, целая жизнь; он не опоздал на автобус, и более того, впереди еще достаточно времени, Можно выпить. Ах, если б он уже не был пьян! Консул сурово осуждал свое легкомыслие.

За ним увязались дети, потешаясь над его беспомощностью. Дай денежку, дай денежку, дай денежку, клянчили они. О'кей, мистур! Куда ты идет? Они ощупали карманы его брюк, и голоса их зазвучали равнодушно, обезнадежились, смолкли совсем. Он с охотой дал бы им что-нибудь. Но не хотелось привлекать к себе лишнее внимание. Тут он увидел Хью с Ивонной, они вздумали испытать свою меткость в тире. Хью стрелял, Ивонна смотрела; пиф-паф-бабах; Хью сбил целый выводок деревянных утят.

Консул, незамеченный, побрел дальше, обошел павильончик, где можно сфотографироваться со своей красоткой на фоне грозового, мертвенно-зеленого пейзажа, перед разъяренным быком и с видом на Попокатепетль во время извержения, миновал, отвернувшись, жалкое, убогое, запертое наглухо британское консульство, украшенное выцветшим голубым щитом, о которого печально взирали лев и единорог. Это было постыдное зрелище. И все же, казалось, говорили они, мы, несмотря ни на что, по-прежнему готовы тебе служить. «Dieu et mon droit» [153] «Господь бог и мое право» (франц.) . Дети давно уже отвязались от него. Но он сбился с пути. Набрел куда-то в дальний конец ярмарки. Загадочные парусиновые балаганы там, впереди, были закрыты, а иные валялись на земле, поверженные, придавленные собственной тяжестью. Казалось, они живые, они совсем как люди — одни бодрствуют стоя и чего-то ждут, другие лежат, скованные сном, морщинистые, помятые, как лицо спящего человека, но даже в забытьи жаждут подняться, встать во весь рост. А на самом краю ярмарки поистине ощущалось, что сегодня День поминовения, посвященный мертвецам. Здесь парусиновые балаганы и крытые галерейки уже не казались спящими, они были безжизненны, лишены всякой надежды воскреснуть. Но все-таки он и здесь улавливал слабые признаки жизни.

За пределами площади, на тротуаре, была еще одна «безопасная» каруселька, совершенно пустая. Крошечные креслица двигались под островерхим парусиновым навесом с цветной бахромой, который покружился полминуты и замер, поразительно похожий на шляпу скучающего мексиканца, хозяина этого аттракциона. Вот он, миниатюрный Попокатепетль, приютился вдали от летающих гондол, от гигантского чертова колеса, существует сам по себе — существует неизвестно для кого, подумал консул с недоумением. Торчит здесь, не привлекая ни детей, ни взрослых, среди безлюдья, словно символ одинокой юности, тщетно сулит такое надежное, такое безопасное развлечение, а молодость, даже не подозревая об этом, мечется там, на площади, под огромным пологом, в неистовом кружении, от которого захватывает дух и леденеет кровь.

Консул, еще пошатываясь, двинулся дальше; он думал, что снова нашел дорогу, но вдруг остановился.

BRAVA ATRACCIОN! 10 С. MAQUINA INFERNAL [154] Головокружительный аттракцион! 10 сентаво. Адская машина (исп.) , — прочитал он, поражаясь странному совпадению. Это был отчаянный аттракцион. Пустые кабины описывали чудовищную мертвую петлю, механизм работал вхолостую, но на полную мощность, и здесь, в безжизненной глуши, на задворках ярмарки, чудилось, будто это некий злой дух одиноко вопит в преисподней, корчится, молотит воздух лапами, как цепами. Но вот и он замер недвижно...

— Мистур. Дай денежку, дай денежку, дай денежку. Мистур! Куда ты идет?

Несносные дети снова приставали к нему; и, чтобы от них избавиться, он вынужден был наложить на себя неминуемое покаяние, отдаться, хоть и сохраняя, сколько возможно, достоинство, во власть этого чудовища. Уплатив десять сентаво горбуну-китайцу в узорчатой теннисной шапочке с козырьком, он очутился один, смехотворно и бесповоротно, в тесной исповедальне. Вскоре махина содрогнулась с исступленной, ошеломляющей яростью и пришла в движение. Исповедальни, подвешенные на головокружительно длинных стальных рычагах, с визгом взлетали и тяжко обрушивались вниз. Клетка, в которой сидел консул, снова неудержимо вознеслась над землей, перекувырнулась, на мгновение повисла в воздухе, тогда как вторая клетка, пустая, что было для него знаменательно, очутилась внизу, и вот уже он, не успев опомниться, снова летит к земле, замирает на мгновение в нижней точке лишь для того, чтобы повторить этот тягостный путь и там, в высоте, застыть недвижимо, невыносимо, без конца... Консул, подобно тому безумцу, что похитил для людей огонь, болтался над миром вверх тормашками, отделенный от смерти лишь тонкой проволочной сеткой. Перевернутый мир нависал над ним, люди влеклись к нему с тротуара, грозили посыпаться на голову или мимо, на небеса. 999. Ведь там, на улице, никого не было. Значит, эти люди сбежались вслед за детьми и теперь глазеют на него целой толпой. Он смутно сознавал, что не боится физической смерти и вообще не боится в этот миг ничего, только бы протрезветь; пожалуй, вот он, истинный смысл всей его затеи. Но ему это не нравилось. Не доставляло удовольствия. Ну конечно, это всего только лишний пример того, что Жак — Жак? — назвал бессмысленным страданием. И едва ли такое нелепое положение приличествует бывшему полномочному представителю правительства его королевского величества, хотя оно, безусловно, символично, смысл этого символа не вполне понятен, но символ явно налицо. А, черт. Внезапно, адски мучительно, исповедальни повернули вспять. «О-ох, — сказал консул, — о-ох»; потому что теперь чувство падения, каким-то адским же образом, настигало его сзади, и это было невообразимо, сверхъестественно; наверняка такое попятное вращение не похоже на мертвую петлю, описываемую самолетом, ведь там все происходит стремительно, и ошеломляет только ощущение внезапной тяжести во всем теле; для него, моряка, даже такое ощущение неприятно, но это черт знает что! С каждым витком что-то вываливалось у него из карманов, что-то рвалось, выпрыгивало, ускользало в этом бешеном, засасывающем, обратном, немыслимом полете, его бумажник, трубка, ключи, предусмотрительно снятые темные очки, мелочь, прежде чем он успел подумать, что мелочь теперь все-таки достанется детям, опустошение и снова опустошение, трость, паспорт... или это не паспорт? Он никак не мог вспомнить, был ли при нем паспорт. Кажется, был. Или нет, не был. Но ведь даже консулу не так-то просто обойтись в Мексике без паспорта. Бывшему консулу. Впрочем, какая разница? Провались он совсем! «В этом исступлении был какой-то свирепый восторг.