Малькольм Лаури - У подножия вулкана

Консул опустился и свою сломанную зеленую качалку так резко, что едва но опрокинулся вместе с ней. Он сидел, глядя на Ивонну трезвыми глазами. Вот он, тот заветный миг, которого так жаждали люди, свалившиеся под кровати, ночевавшие по углам баров и на темных лесных опушках, на улицах, на рынках, в тюрьмах, тот самый миг... но он умер, еще не родившись, и следом надвинулось чудовище ночи. Что с ним ыло? Он где-то спал, вот и все, что ему известно. «Тик-так, мрак, мрак», — выстукивала, как часы, вода, капая в бассейн. Значит, он спал; а что еще с ним было? Пошарив в карманах брюк, он нащупал что-то твердое, объяснение, разгадку. На карточке, которую он извлек из кармана, значилось:

Arturo Diaz Vigil Medico Cirujano у Partero enfermedades de ninos indisposiciones nerviosas consultas de 12 a 2 у de 4 a 7 Av. Revolution Numero 8 [84] Артуро Диас Вихиль, врач-хирург и акушер, детские болезни, нервные расстройства, прием с 12 до 2 и с 4 до 7 часов. Авенида де ла Революсьон, 8 (ucn.). ,

— …A ты в самом деле вернулась ко мне? Или может быть, просто приехала погостить? — с нежностью спрашивал консул у Ивонны, пряча карточку обратно в карман.

— Но ведь я же здесь, ты видишь? — отвечала Ивонна весело и даже несколько вызывающе.

— Странно,— заметил консул и, нерешительно привстав взял рюмку, которую Ивонна разрешила выпить своей пласты вопреки ему самому и голосу, выпалившему скороговоркой «Джеффри Фермин, дурак ты безмозглый, только попробуй только попробуй выпить, я тебе морду разобью, я плакать буду идиот ты этакий!..» — «А все-таки ты молодчина, ты герой. А что, если... понимаешь, я влип, вот ужас».

— Но вид у тебя просто цветущий, так мне показалось. Ты даже представить себе не можешь, до чего цветущий у тебя вид.— (Консул нелепо согнул руку и пощупал мускулы: «Попрежнему силен как бык, можно сказать, да, как бык!»)

— Какой у меня вид? — кажется, спросила Ивонна. Легким движением она повернулась к нему в профиль.

— Да разве ж я тебе не говорил? — Консул взглянул на нее: — Ты очаровательна... Загорела,— Говорил ли он ей это в самом деле? — Загорела, кожа у тебя как бронза. Купалась много,— добавил он.— И наверное, дни были солнечные.» Конечно, здесь у нас тоже было много солнечных дней,— продолжал он.— Как всегда... Даже слишком много. Несмотря на дожди... А я, знаешь, этого не люблю.

— Неправда, любишь,— должно быть, отвечала она. — Знаешь, хорошо бы нам прогуляться в этот солнечный день

— Что ж... Консул сидел перед Ивонной в сломанной зеленой качалке.

Наверное, - думал он,— это просто-напросто души постепенно испаряется вместе со стрихнином, отлетает вопреки Лукрецию, постепенно старея, а тело тем временем многократно может обновиться, если только оно не привыкло, не закоснело и своем одряхлении. Душе, пожалуй, страдания только на пользу, и то страдания, что он причинил своей жене, полезны и даже благотворны для ее души. Ах, не одни страдания, что причинил он. Как быть с теми страданиями, в которых повинен демон супружеской измены по имени Клифф, который всегда представлялся ему в виде купального халата и полосатой, расстегнутой пижамы? И как же ребенок, которого она родила от этого призрака? Странно, но младенца тоже звали Джеффри, он появился на свет еще до того, как она впервые побывала в Неваде, ему сейчас было бы шесть, не умри он от менингита в тридцать втором, когда ему было ровно столько месяцев, сколько с тех пор прошло лет, и случилось это за три года до того, как они с Ивонной встретились в Испании, в Гранаде, и поженились. Вот тогда Ивонна действительно была загорелой, юной, неподвластной возрасту: она рассказала ему, что в пятнадцать лет (кажется, в эту пору она снималась в ковбойских кинофильмах, и один из них, как уверял этот хитрец, мсье Ляруэль, никогда их не смотревший, оказал влияние на Эйзенштейна или на кого-то там еще) о ней говорили: «Хорошенькой ее не назовешь, но со временем она будет красавицей»; и в двадцать лет о ней говорили тo же самое, и в двадцать семь, когда она вышла за него замуж, это было столь же справедливо, разумеется если судить в соответствии с общепринятыми понятиями; и сейчас, когда ей уже тридцать, это опять таки справедливо, все еще кажется, что она будет, вот-вот станет «красавицей»: у нее все такой же чуть вздернутый носик, крошечные ушки, неясные карие глаза, теперь слегка затуманенные и омраченные страданием, такой же широкий, припухший рот, тоже нежный и чувственный, несколько безвольный подбородок. И лицо все такое же свежее, живое, а порой, как говорит Хью, словно подернутое пеплом, совсем серое. Но все-таки она переменилась. Да, это ясно! Переменилась, стала недоступной для него, как для разжалованного капитана, что сидит у стойки бара, глядя в окно, недоступен его бывший корабль, стоящий в порту на якоре. Ему она уже не принадлежит: кто-то, без сомнения, помог ей выбрать вот это элегантное серо-голубое дорожное платье; кто-то другой, не он.