Малькольм Лаури - У подножия вулкана

(После нескольких стаканчиков мескаля.) Ты уехала в декабре тысяча девятьсот тридцать седьмого года, а теперь, говорят, уже весна тридцать восьмого, и все это время я пытался совладать с любовью к тебе. Я страшился ее власти. Я хватался за всякую соломинку, только бы выплыть из этой пучины, из этой жизни, в которой я остался один, но невозможно больше себя обманывать. Мне не выжить без твоей помощи. Иначе рано или поздно я пойду ко дну. Ах, если бы ты оставила по себе хоть какое-нибудь воспоминание, ненавистное мне, тогда со временем я уже не мог бы вспомнить тебя добром среди того ужаса, в окружении которого я теперь живу! Но ты вместо этого писала мне письма. Между прочим, отчего вначале ты адресовала их в Мехико? Неужели ты думала, что я уехал отсюда?.. Или... если я в Оахаке, то не вернусь все равно в Куаунауак? Право же, это странно. Кроме того, тебе ничего не стоило навести справки. И если бы ты написала мне не мешкая, все могло бы быть иначе — послала бы хоть открытку с простым сожалением по поводу нашего развода, нашла бы, несмотря ни на что, слова, близкие и понятные нам одним, чтобы сразу положить конец этому чудовищному недоразумению — как-нибудь, чем-нибудь,— написала бы, что мы все-таки любили друг друга или что-то еще, или просто дала мне телеграмму. Но ты медлила слишком долго — или по крайней море так мне теперь кажется,— и минуло рождество — да, рождество! — и Новый год, а потом я уже не мог читать твоих писем. Нет: едва ли хоть на миг я исцелялся от своей боли или бывал настолько трезв, дабы понять хоть что-нибудь в этих письмах, кроме самого общего смысла. Но я мог, я могу их чувствовать. Кажется, кое-какие из них и сейчас при мне. Но слишком больно их читать, слишком долго, боюсь, нужно в них разбираться. Сейчас я не решаюсь на это. Я не могу их читать. Сердце мое разрывается. И все равно они пришли слишком поздно. А теперь, вероятно, их уже не будет больше. Увы, зачем я хотя бы не сделал вид, будто прочел их, зачем отринул даже то ничтожное воздаяние, тот проблеск жалости, который побудил тебя их написать? Зачем я не послал тебе вослед телеграмму, не подал никакой вести? Ах, зачем, зачем, зачем? Позови я тебя тогда, ведь ты вернулась бы ко мне? Но в том-то и дело, что я живу в аду. Я не мог, я не могу тебя позвать. Я не мог, не могу послать телеграмму. И здесь, и в Мехико я заходил в отделения «Мексиканской телеграфной компании», и в Оахаке на почту, стоял там, дрожащий, в испарине, целый день и писал телеграмму за телеграммой, и рука моя была тверда, потому что я достаточно выпил, но не послал ни одной. А потом я узнал номер твоего телефона и позвонил тебе в Лос-Анджелес, но не застал. Я позвонил в другой раз, но испортился аппарат. Почему же тогда мне самому не поехать в Америку? Я слишком тяжело болен, чтобы хлопотать о билете, а потом трястись, как в пьяном бреду, по бесконечным, унылым равнинам, среди кактусов. Да и нужно ли ехать в Америку умирать? Вообще-то я не прочь, чтобы меня похоронили в Соединенных Штатах. Но умереть я, пожалуй, предпочел бы в Мексике. Между прочим, ты, вероятно, воображаешь, будто я по-прежнему работаю над своей книгой, ищу ответа на вопросы такого рода: существует ли запредельная реальность, всеобъемлющая, разумная, вездесущая и прочее в таком роде, которую можно постичь путями, приемлемыми для всех вероисповеданий и религий, едиными для всех стран и народов? Или же ты мнишь, что я пребываю между Милостью и Разумом, между Хеседом и Биной [52] В кабалистике — две из десяти «сефирот», выражений сущности божества, Милость и Разум. (но все-таки ближе к Хеседу) — в некоем равновесии, а ведь равновесие всегда так неустойчиво,— и повис над жуткой, разверстой, непреодолимой пустотой, где гром господень неисповедимыми и неисследимыми путями возвращается к господу? Словно я был когда-нибудь близок к Хеседу! Скорей уж мне уготован Клиппот! [53] В кабалистике — «шелуха», «скорлупа» бытия, местопребывание нечистых духов и бесов. Я мог бы выпускать таинственные фолианты стихов под заглавием «Торжество толстяка» или «Нос со светозарным концом»! Или в лучшем случае, подобно Клеру, «соткать ужасные виденья»... В каждом человеке гибнет поэт. Но в моем положении не худо, пожалуй, хотя бы сделать вид, будто продолжаешь свой грандиозный труд «О тайных знаниях», а если труд этот так и не появится, всегда можно сказать, что само название объясняет причину неудачи.

...Но горе Рыцарю Печального Образа! Ах, Ивонна, как неотступно преследуют меня воспоминания о песнях, которые ты пела, о твоей теплой и веселой улыбке, о твоей простоте и дружеском участии, о твоих неисчислимых талантах, твоем глубоком здравомыслии, твоей небрежности вместе с необыкновенным пристрастием к чистоте — обо всех этих радостях на заре нашего супружества. Помнишь ту песенку Штрауса, которую мы так часто пели? Однажды в году настает день, когда мертвые воскресают. Ах, приди ко мне вновь, как тогда, в мае. Почему «Голливуд»? И женский монастырь: почему «Лос-Анджелес»? И в Малаге был пансион «Мексика». Но ничто не заменит нам того единения, которое мы некогда ощущали, оно не могло исчезнуть, оно и поныне пребывает где-то, но где — бог весть. Мы ощущали его даже в Париже — пока не приехал Хью. Неужели и это только иллюзия? Правда, я сейчас нетрезв и оттого расчувствовался. Но никто не может заменить мне тебя; пора бы мне наконец разобраться — просто смешно писать такое,— люблю я тебя или нет... Порой я не могу совладать со своими чувствами, меня мучит отчаянная, бессильная ревность, подогреваемая хмелем, и я жажду убить себя силой своего воображения — тогда меня хотя бы перестанут терзать... призраки...